Владимир Баграмов - Страна убитых птиц

Не знаю, умеет ли ОН читать, но рожденную мною ложь, отданную бумаге, ЧУВСТВУЕТ потрясающе. Я не могу продолжать, потому что ОН дышит мне в затылок, нависает надо мной и кряхтит, как древний старик. И так, пока я не выверну из машинки негодный и лживый лист и не брошу его на пол, начиная и сам испытывать отвращение к написанному.

Наша кошка знает ЕГО. Животные ближе к потустороннему, чем люди. Однажды ночью, при свете луны, а это ЕГО время, она сидела посреди комнаты, и хвост ее спокойно стелился по полу. Вдруг заорала, крутнулась вокруг себя, поджав хвост, зашипела и несколько раз ударила по воздуху лапой с выпущенными когтями. Как видно, он случайно наступил ей на хвост, шляясь по комнате, недовольный, что я бездельничаю.

Я спрашивал, когда я родился, перечисляя поочередно месяцы, и на августе ОН ответил стуком. Я перечислил название лет по японскому календарю — и на годе «КРЫСЫ» со стола упала литровая пустая банка. Знак ЗОДИАКА, под которым я родился, он определил, или, вернее, остановил меня на нем, громким скрипом половицы, хотя они никогда до этого не скрипели. Очарованный, но не перепуганный, я зажег свет и задал ему нелепейший из возможных вопросов — день зачатия моего!

Я медленно считал, и на цифре «19» месяца ноября, а месяц я предварительно назвал, вылетели пробки в электрощитке, находящемся в другой комнате. Если отсчитать ровно девять месяцев от 19 ноября 47-го года, получится 19 августа. Кстати, в ноябре этот день был единственным, когда встретились мои отец и мать, отец тогда ездил в командировку и вернулся в Москву на один день.

Не знаю, как обозначить жанр этого повествования. Да не осудишь ты меня, мой добрый Читатель, но смею сказать — это ПРОВИДЕНИЕ. Все это когда-то было — и хромой «реаниматор», и предчувствующий свой конец Правитель, и живущий среди мусора, несчастный и горький долей своей косматый народ, пьющий из отравленных рек. Нет святых на грешной Земле. И Смагин не святой. Именно таким вижу пришествие МЕССИИ на эту Землю. Среди крови, распутства, духовного обнищания, жестокости, насилия, словоблудия, фарисейства, тирании и никчемной лени, давно и горько стонут ростки прекрасного, что выпестовал, уберег через века истинный ЧЕЛОВЕК. И МЕССИЯ не может не прийти.

И не считай года, Читатель, 2119 — это произвольная дата. Я знаю точную, ОН сказал мне ее, но вправе ли я проводить черту, отделяя НАСТОЯЩЕЕ ОТ ОЖИДАЕМОГО? Я не люблю слово «будущее», равно как и слово «диктатура», даже в приложении к «пролетариату». Диктат — это смерть всему духовному, нравственному, а значит, смерть всему прекрасному, что заложено в сути человеческой.

ОН кряхтит и мается за спиной моей. И слушаю его печальные вздохи, и думаю… А найдется ли хоть одна тварь из всего живого на этой Земле, которая в ДЕНЬ СТРАШНОГО СУДА попытается выступить в защиту Человека? Человек не может обойтись без самой малой мошки и самого невзрачного цветка. ОН ЗАВИСИМ ОТ ВСЕГО ЖИВОГО НА ЗЕМЛЕ. Но это живое прекрасно и миллионы лет обходилось без человека!

Великое творение природы… Ложь! Наверное, Творец не так мыслил себе существование человека. И, наделяя его памятью Прошлого, Историей, тем, что отличает его от животного, Творец дал еще и ВЕРУ. Но отринул ее человек, стал жить по своим законам, обуянный неумеренной и слепой гордыней Разума своего.

A3 ЕСМЬ.

А может быть, и не так?!

СУЩЕЕ ЕСМЬ. И A3 ПРИ СУЩЕМ.

Это повествование — мое жертвоприношение на Алтарь ВЕРЫ. ВЕРУЮ, Читатель, что есть безумие скорбящих, не о хлебе едином пекущихся. ВЕРУЮ в ЯСНОВИДЕНИЕ, озаряющее истинных. ВЕРУЮ, что наступит миг, и соединятся миллиарды paзумов ЧЕЛОВЕКОВ в единый, целостный, планетарный РАЗУМ. И не растворится крохотное «я» в этом целом, но и не помыслит себя без него.

ОН смотрит, вытаивает пронзительными и мудрыми глазами. Скорбящий ИИСУС вызывает у него самый пристальный интерес. КТО ОН? Домовой? Дух? Скиталец из потустороннего? Материализованное воображение тех, кто жил в этом старом доме, умирал в этих стенах, зачинал жизнь новую, страдал, любил, мучился и радовался?!

ОН — есть. ОН обещал мне долгую жизнь. Но промолчал о книгах, написанных мной. ОН стукает моими пальцами по старой машинке и кряхтит, когда я рассуждаю вслух.

Чем дальше я забираюсь в лес этого повествования, тем дольше ОН задерживается после рассвета. И даже горластые петухи перестали пугать ЕГО.

И ты, мой Читатель, прими на кожу соль раздумий моих ночных, не спеши отрицать возможность существования чего-то ВНЕ НАС, ТАЙНОГО И НЕОБЪЯСНИМОГО. Давай вместе подумаем о «СКИТАНИЯХ ВЕЧНЫХ И О ЗЕМЛЕ». СУЩЕЕ ЕСМЬ. И A3 ПРИ СУЩЕМ.

Их ноздри улавливали запах прелой листвы и коры деревьев. Во всем мире была какая-то особенная тишина, которая присуща только лесу. Нет-нет, как таковой тишины не было! То веточка хрустнет, то заскрипит сухое дерево или осыплется кора с замшелого ствола… Но посреди этих звуков, вне их — стояло безмолвие.

На Земле давным-давно не выпадал снег. «Парниковый эффект» лишил землю белого хрустящего великолепия. Снег просто не долетал, он таял где-то высоко-высоко, едва отделившись от облаков.

Ее лицо светилось нежной, ласковой улыбкой. Она водила замерзшими пальцами по неохватному стволу сломанного дерева, ощупывала каждую трещинку, изгиб, выступ на его коре, и губы ее подрагивали, как подрагивали кончики пальцев. Словно слабые токи проходили от ствола к пальцам и обратно…

— Когда-то, давно-давно, я читала одну удивительную книгу, она называлась «Над пропастью во ржи», не читал?

Стас Чакин покачал головой, усмехнулся. Все-таки она была смешная в этой обувке! Он отрезал толстый кожаный верх своих штурмовых ботинок, вынул шнурки и смастерил ей что-то похожее на тапочки. Битых три часа кроил и кромсал ножом, протыкал дырки, протягивал в них шнурки, стягивал и укреплял… Прежде чем одеть то, что получилось, он разорвал нижнюю рубашку на себе, отхватив добрую половину, и обернул ее ноги в подобие портянок. Получилось тепло и сухо.

Целыми днями и вечерами они бродили по этому странному лесу. Возвращались к ночи, топили печь и готовили ужин. Этих «крольков» здесь водилось великое множество. Чтобы не тратить патроны, он даже смастерил лук. Тонкий, невероятно крепкий нейлоновый тросик, найденный у проржавевшего остова какой-то машины в нескольких километрах вверх по течению ручья-реки, натолкнул его на эту идею.

Три стрелы из крепкого, сухого дерева, выструганные аккуратно и бережно. Три ржавых гвоздя из дверной притолоки — это его оружие. После нескольких промахов он, наконец, научился подкрадываться ближе к добыче, стараясь не дышать громко, не трещать ветками, и спускать тетиву лука мгновенно, выбрасывая вперед левую руку, в то время как правая остается неподвижной, прижатой к груди. Вряд ли он догадывался, что именно так стреляли его далекие пращуры — татары, сидя на низкорослых своих конях в мохнатых шапках, отороченных лисьими хвостами.