Владимир Баграмов - Страна убитых птиц

Долго молчали.

Из овального проема люка-дверцы высунулось конопатое лицо пилота. Он открыл рот, наверное, хотел что-нибудь спросить или сказать, но наткнулся на ледяной взгляд телохранителя, мигом убрался внутрь машины. Телохранитель посмотрел на боковое стекло кабины — там маячила голова штурмана в лихо сдвинутом набок шлемофоне.

— Вот так, сынок. — Президент пристально вглядывался в Атиса Кагайниса. — Вы идите! Смелые, находчивые парни. Может, и повезет. А уж мы как-нибудь вывернемся. Кстати, Джу очень неплохо водит эту штуковину, немного рискованно, но вполне профессионально.

Атис Кагайнис чуть ослабил ногу, локтем нащупал висевший под мышкой пистолет, но… В нижнее левое ребро сбоку, как раз у локтя, ему тут же уперлось что-то твердое. Он улыбнулся, повернул голову, подмигнул телохранителю.

— Что, парень? Становишься в очередь?

Телохранитель смотрел, не мигая, мышцы скул ритмично, медленно сжимались и разжимались.

— Дурак. — Атис Кагайнис пожал плечами. — Забери «пушку», только когда будешь ложиться спать, надень бронежилет, залезь в кабину пилотов и задрай наглухо двери. Не спи на свежем воздухе… Вредно.

Телохранитель быстрым движением выдернул у него пистолет из подмышки, чуть не оборвав крепление, слегка толкнул Кагайниса вперед.

— Джу! — Президент повернулся, поднял голову, глядя в проем люка вертолета.

Тут же, словно ждала этого зова, появилась Джу Найдис. Ни на кого не глядя, подтащила и спустила на верхнюю ступень трапа объемистый, как видно, тяжелый мешок из толстого брезента, завязанный у горла нейлоновым шпагатом. Сверху положила автомат.

— Забирай, — тяжким басом сказал телохранитель.

— Там все необходимое, сынок, на неделю вполне хватит, если будете экономны. Магазины к автомату тоже в мешке. На всякий случай. А он, — кивок телохранителю, — вас проводит немного.

Атис Кагайнис остро глянул на телохранителя, напрягся лицом.

— Нет, сынок. — Президент покачал головой, — Ничего не будет. Ты хороший парень, и те двое — они тоже хорошие парни. Иди спокойно. Карта, компас, прибор ночного видения — все в мешке. Конечно, сейчас вам было бы удобнее предложить пару солдатских ранцев, но, извини! Это единственное, что мы не предусмотрели. — Он повернул медленно голову к телохранителю, подумал и добавил — Отдай ему пистолет. Это его оружие, он к нему привык. Пистолет и автомат.

Телохранитель секунду колебался, потом быстро выщелкнул из пистолета обойму, опустил ствол вниз, щелкнул спуском, отдал пистолет Атису, а обойму сунул ему в карман куртки. Кивнул, словно одобрил собственную осторожность.

— Нам не выбраться отсюда.

Исполнитель облизал губы. Атис Кагайнис за эти несколько дней свыкся с этим емким, скользящим по языку словом — Исполнитель. Как ни странно, но он совсем не думал о перевороте, о свержении Системы. ОН БЫЛ ПРИ ПРЕЗИДЕНТЕ, и это было главным. Если бы Президент сказал ему умереть, он бы умер. Бездумно, слепо и с верой, что ЭТО НУЖНО ПРЕЗИДЕНТУ. Атис Кагайнис никогда не был фанатиком, слепой игрушкой в руках тех, кто стоял над ним. Он был «себе на уме», знал цену искренности в той среде, в которой жил и работал. Он не обольщался. Просто Атис Кагайнис присягал один раз. Он был идеальное завершение тех простых, крестьянских парней, латышских стрелков, что в Древние Времена, в период утверждения Революции и удержания ее завоеваний, посылались в самые безнадежные «точки, где делалась Малая история», которые впоследствии складывались в ИСТОРИЮ ВЕЛИКУЮ. Храбрость, верность долгу, абсолютная вера в непогрешимость деяний, стойкость и холодная ярость — они были такими, далекие предки Атиса Арнольдовича Кагайниса. ОН ПРИСЯГАЛ ОДИН РАЗ.

— Нам не выбраться отсюда.

Атис облизал сухие губы.

— Мария!

Стас напряженно смотрел куда-то вдаль, рука его непроизвольно поднималась к левой подмышке, где было крепление для пистолета.

— Что ты шипишь?

Мария из пластмассового, бесформенного ведра с заткнутой полиэтиленовым обрывком дырой на боку, поливала воду себе на ноги, тихо напевая под нос что-то длинное, тягучее.

— Там сел вертолет…

Ведро глухо стукнулось о землю, вылившаяся вода мгновенно впиталась, Мария, не разгибая спины, подняла голову, с застывшей рукой на весу смотрела на Стаса тревожно, недоверчиво.

— Что ты сказал?

— Сначала я думал, мне показалось. Но потом… Это километра два-три от силы, в той стороне болота, я позавчера ходил, но не дошел. Там сел вертолет, судя по звуку, не военный. Военный надсаживается, у него сиплый голос. Рев военного слышно очень далеко. Это вертолет Надзора, Мария.

Она встала, подошла к нему. Рука ее легла на его плечо. И ему сразу захотелось сказать ей что-нибудь ласковое, нежное, может быть и глупое. Господи, как он чувствует ее! Словно невидимые токи, какое-то сияние окружает Марию, когда он смотрит на нее! Пусть, пусть ему все это кажется! Пусть он придумал, но… Будь проклят этот мир, от которого отвернулся Бог, или кто там еще! Будь он трижды проклят, мир, в котором нужно прятаться и убегать, ползти на четвереньках, чтобы твоя голова не поднималась выше голов других, говорить не то, что думаешь, и думать, чтобы не проговориться! Мир, где слишком прямой позвоночник вызывает у массы соплеменников желание переломить его, корявый мир полуистин и ложных ценностей!

Мария прижала ладони к щекам.

— Стас, нам надо бежать?

— Да.

Он помолчал.

— Одна курсантка спецшколы… Ну, мы вместе часто ходили в бассейн. Так вот у нее в комнате росли одуванчики…

— Что росло?

— Такие цветы, Мария. Как тебе объяснить… Сначала они желтые, а потом вместо желтых лепестков появляются пушинки! Тонкие, мохнатые, и если дунуть — весь шар из пушинок срывается с цветка и летит.

— Зачем?

Стас озадаченно пожал плечами.

— Летит, и все. Не знаю. Она не говорила. Так вот мы — одуванчики. Они на нас дунут, и все, Мария. Нас не станет. Это МАШИНА. Я знаю.

— Что мы им сделали? Мы живем здесь! Тут ручей. Избушка, которая никому не нужна. Мы же ничего не просим! Пусть нас не трогают. Холодно, правда? А вот я мыла ноги и стою босиком, а мне тепло, понимаешь? Даже если бы мне было совсем-совсем холодно, мне было бы тепло!

Он удивленно посмотрел на нее, успокаивающе потерся щекой о ее руку, лежащую на его плече.

— Я не сошла с ума. Ты несешь своих противных убитых животных, идешь, как… как надутый дурак, тебя прямо распирает от гордости, что ты такой добычливый и ловкий! А я смотрю на тебя из этого кривого окошка, и мне хочется ползти к тебе на коленях, целовать ноги твои, твой дурацкий лук и даже руки твои окровавленные… Потому, что ТЫ МОЙ! Я столько в жизни теряла, я так устала терять! А если честно, я еще не приобретала, понимаешь? Все шло мимо, а я только тянулась, открывала рот, чтобы крикнуть: «Стой, а как же я!» И опять до следующего видения. Женщине так мало нужно, так крохотно мало! Чтобы смириться с неволей своей рядом с тем, кто создает эту неволю, но знать, что ты каждую секунду можешь выйти из клетки и встать рядом со своим укротителем. Что ОН ЕЕ, только ее, и НИКОГО БОЛЬШЕ. Терять — это умирать, Стас, я не хочу больше умирать. Наверное, даже самая древняя старуха вспоминает то время, когда у нее в животе что-то шевелилось. Я хочу, ЧТОБЫ ШЕВЕЛИЛОСЬ! Мне так надо! Не проклятая же я, а?