Сергей Цикавый - Замена

Я не помню, как Кристиан появился в моем мире, я не уверена, что первые воспоминания о нем – реальность. Наверное, он вошел в палату и увидел меня – все просто. Мне было четырнадцать, ELA и морфий на пару сводили меня с ума, и он стал третьим.

Кристиан возник сразу по обе стороны реальности – молчаливый, внимательный. Не понимающий слова «нет». Когда он однажды ушел, я поняла: Кристиан знает обо мне все.

«Мы похожи», – шептал он. Мне было безразлично.

«Ты дрожишь. Почему?» – он изучал мое тело. Я не знала ответа: озноб боли, озноб удовольствия – это не имело значения.

А потом все изменилось.

Когда Кристиан ушел, я доползла до ванны – все так делают. Я избегала смотреть на себя в зеркало – так тоже поступают, потому что – гадко. Противно. Горячий душ барабанил в плечи, в шею, в затылок. Ноги словно оттаивали: я почти их чувствовала. Брызги разлетались, ложились на запотевший кафель, а мне было страшно.

Мне казалось, что я просто копирую то, что нормально. То, что должна сделать женщина…

«Давай, Соня. Додумай эту мысль» .

…женщина, которую изнасиловали.

Последнее слово я произнесла про себя еще раз. Прошептала. Когда я поняла, что вспоминаю перевод на французский, я выключила душ.

«Ты больна, Соня. Когда ты смертельно больна, у тебя только одно настоящее желание – выздороветь. Сколько угодно доказывай себе, что это невозможно, но ты ведь хочешь этого. Всем сердцем хочешь. Остальные желания – это фальшивка, понимаешь? Это обманки, ненастоящие желания. Ты читала о том, что перед смертью жизнь вкуснее? Вижу, что читала. Согласна?

Вижу, что нет…»

Он и в самом деле все видел. Все понарошку, все будто в игре: ненастоящие желания, ненастоящие не-желания. Апатия. Атрофия. Я думала, что все иначе – уже иначе, – но…

Я сидела перед белым, как вата, экраном и пыталась ни о чем не думать. На флэшке Марущак было много всего – я не стала туда смотреть. Я выпила таблетку и создала файл «Сценарий. doc». Курсор мерцал в конце названия, палец лежал на «вводе». Я думала, где мне найти нужную информацию для постановок, думала о том, как же болит внутри, представляла себе завтрашнее обследование.

Кровь на анализ. ЭКГ. Гинекологическое кресло.

Меня затошнило – просто невыносимо. Стол плыл перед глазами – почему-то очень близко.

В дверь постучали, и я горлом почувствовала пульс. «Он вернулся. Еще не все. Как тогда» . Я встала, опираясь на стол. Заполошно колотилась ELA, ей вторила – чужая, не моя – боль в низу живота.

– Сиди.

Я обернулась. В дверях стояла Джоан Малкольм.

– Полегчало? – спросила она, сбрасывая туфли. – Он сейчас далеко, и ему не до тебя.

Я только сейчас заметила, что дышу, что стиснутый кулак не дрожит – ни карминной дрожью, ни обычной. Малкольм шла ко мне из коридора, я опускалась в кресло, и на фигуре доктора играли блеклые светотени – коридорная лампа, пласт света из ванной, отблеск монитора. Я видела ее движения: она шла, чутко реагируя на свет.

– Интересно здесь у тебя, – сказала Малкольм, устраиваясь на стуле у кровати. Она забросила ногу на ногу. – Давай знакомиться заново. Я – кризисный оперативник «Соул» доктор Джоан Малкольм… Сторожевая сука Кристиана Келсо.

Имя. Я вздрогнула и увидела, как на секунду изменилось лицо Малкольм: она внимательно наблюдала за мной.

– Понятно, – кивнула Джоан. – Поясню сразу. У него очень высокий приоритет в «Соул», а это означает две вещи: нужно охранять и его, и от него.

Я молчала: слова были точны и пусты. Малкольм расстегнула нижнюю пуговицу пиджака, откинулась на спинку стула.

– Ну что же. Да будет монолог.

Она заговорила: мягко, но очень точно. Я слышала длину предложений, логические ударения и всю выверенную грамматику человека, говорящего на чужом языке. Малкольм умело подбирала синонимы и устойчивые выражения.

Я ничего не понимала по смыслу: в ушах стоял сплошной ватный гул.

– А тебе ведь не все равно, – вдруг сказала она громко.

Лицо Джоан оказалось в полуметре от моего. Она подалась вперед, глядя прямо мне в глаза.

«Родинка на скуле, – подумала я. – И веснушки» .

– Ты сидишь, как фарфоровая. Бледная. Безразличная, немая. Но не дай бог тебя уронить.

Я почувствовала ее руку на своем бедре, а потом было крохотное беспамятство. Когда исчезли алые пятна, Джоан сидела на своем месте, а между нами в воздухе кружились, исчезая, тонкие нити дыма. Пахло горелой шерстью.

– Пояс, – подсказала Джоан.

Пояс халата, который я стискивала в кулаке, стал намного короче. Я разжала саднящую ладонь, отпустила горстку пепла – стало легче.

– Прости, но мне нужно твое внимание, Витглиц. Я не со шкафом пришла поговорить.

Фарфор. Я вспомнила: на мой семнадцатый день рождения Кристиан уничтожил все вазы в больнице.

– Итак. Все просто: я слежу, чтобы он не переходил черту.

– Черту?

– А. Ты умеешь разговаривать, – кивнула Малкольм. – Да, черту. Мне не нужны трупы детей и открытая демонстрация способностей проводника. Свихнувшегося проводника. Что же до тебя… Он брал тебя, когда ты хотела и когда не хотела. Когда едва понимала, на каком ты свете. Он уносил тебя на крышу больницы и показывал город. Он мучил медперсонал на твоих глазах…

Ее глаза расширялись, и она вгоняла за воспоминанием воспоминание – под кожу, в нервы, прямиком в ELA. Образы были нечеткими из-за боли, но там было прошлое. Это была прошлая я.

Я – это я.

– …Скажи мне, Витглиц. Скажи, почему после всего этого ты не осталась его куклой?

Я стояла, опираясь на стол. Я дышала – и пыталась делать это не так громко. Не так часто. Не так больно. Джоан сидела на своем стуле и поправляла отвороты пиджака.

«Я ее оттолкнула» .

Малкольм поправляла одежду, и снова что-то не так было с ее лицом.

– Держи. Нам действительно нужно поговорить.

В ее руке была сигарета.

– Ни миллиграмма никотина, – кивнула она. – Просто легкий наркотик. Не хотелось бы предлагать тебе укол.

Я смотрела на нее и молчала: я не знала, что сказать. Вопрос «почему «не хотелось бы»?» – не в счет.

– Хорошо. Я начну.

Она села на пол, старательно подтянув штанины. Она достала зажигалку, и я ощутила, что хочу сбежать. Сигарета уже тлела у ее губ, я едва видела внимательный синий взгляд. Но Малкольм знала о никотине, и ее дурацкая, детская поза на полу была такой странной, безоружной, а моя боль – такой сильной, что я села напротив.

– Молодец, – прищурилась она из-за дыма. – Держи.

Я приняла тлеющую сигарету. Казалось, она прожжет мне руку.

– Тяни осторожно, – предупредила Джоан, подбирая под себя ногу.

Потом мы молчали. Я кашляла, и звоном отдавалась в голове оглушенная ELA. Все вдруг становилось маловажным: и боль, и, то, как я дрожала в прихожей среди своей бывшей одежды. Малкольм исподлобья изучала меня.