Сергей Цикавый - Замена

«Синие глаза. Как у Куарэ» .

– Мне надо понять вашу связь, Витглиц. Иначе я не справлюсь, понимаешь?

Я кивнула и услышала смешок в ответ:

– Запомни, я нечасто обещаю не справиться.

Я смотрела со стороны на эту комнату, откуда-то из-под потолка. Мы сидели на ковре, вился дым, и что-то растворялось, уходило прочь: глупость ситуации убивала страх.

Я курила.

Я курила наркотик.

Сидя на полу.

Сидя напротив незнакомки, которая представляется как «сторожевая сука».

– Что ты хочешь узнать о нем?

Я вслушалась в свой голос: он был странным. Хрипотца – словно я проговорила весь день. «А еще – как ровная линия на кардиограмме» .

– О нем? – удивилась Джоан. – О нем – ничего. Я хочу услышать тебя.

– Что именно?

– Кто он для тебя?

– Я не знаю. Он просто был.

Ответы давались легко и честно. Я с удивлением воспринимала образы из податливой памяти: полутемная палата, которую я вижу только одним глазом – на втором повязка. Он привел ко мне хор из детского отделения. Он дергал их за ниточки, которые видела только я.

Это была страшная песня, но мне было все равно.

– Келсо сегодня пришел к тебе, как к своей игрушке. В чем он ошибся?

Я смотрела на нее в ответ и не понимала вопроса.

– Ах вот даже как, – улыбнулось дымное лицо. – Хорошо. Тогда иначе: в какой момент он начал ошибаться?

Это был понятный вопрос.

…– Соня, сюда.

Я осмотрелась. Профессор Куарэ снова ждал меня. Комната для занятий младшей группы была пуста – маленькие парты, как ящики из-под фруктов, доска в белых разводах. Учитель забыл свой пиджак. Карман был измазан мелом.

– Я изолирую Келсо. Ты больше не должна ему потакать.

– Я поняла.

Он отрезал от меня огромный кусок, я понимала это, мне было больно, но… Но мне было больно всегда.

– Хорошо, – кивнул Куарэ. – Нам пора определиться с твоим будущим. «Соул» готов оплатить любое образование.

Слова были легкими, теплыми. Он положил передо мной распечатки: профориентационные карты, пробные тесты, какие-то диски с данными. Последним лег вывод экспертной группы врачей – я читала и подписывала такие раз в полгода.

– Что это значит, профессор Куарэ?

– Это значит, что медикам удалось добиться нулевой динамики.

– Они остановили метастазирование? – спросили синие глаза.

– Да.

– Эксперимент «Е»?

– Я не знаю.

Мы молчали. Она меня прервала, и было обидно: я снова переживала тот день – день, когда я будто бы проснулась. Когда очнулась в классе, среди крохотных парт для самых маленьких учеников, многие из которых гарантированно не дожили бы до моих лет.

День, когда я выбрала, кем стать и кем перестать быть.

Джоан не дала мне рассказать об этом – она просто взяла и все поняла.

– Понятно. Келсо не принял такого исхода, да?

– Да.

– Попытался восстановить свою власть?

– Не сразу.

Джоан помолчала. Скрипела сигарета, скрипело дыхание. Я почти не видела комнату: мне было тепло и легко. А потом начала рассказывать Малкольм. О том, как она пыталась найти записи тех лет. О том, что данные последних дней госпиталя НИИ «Нойзильбер» восстанавливали буквально из угольев. О том, что тех данных ей не хватает.

– Я опрашивала одного выжившего после пожара в НИИ. Увы, на тот момент его уже десять лет кололи галоперидолом в «Остинсе»…

Джоан затянулась и передала сигарету мне. «Не кончается. Как странно», – подумала я. В кислом дыму слышался запах чужой помады.

– Госпиталь стал мифом. Он стал порождать свои смыслы, новые знаковые миры. Веришь, этот бывший доктор утверждал, что болезнь рук директора Куарэ – из-за тебя. Якобы, ты пыталась его убить.

«Новый знаковый мир» – и очень обидный. На самом деле я пыталась убить себя.

– Рассказывали, что в крыле проекта «Проводник» можно встретить не одну беловолосую девушку, а целый десяток. Что туда назначали врачей только за большие деньги или за большую провинность. Мне рассказывали о записях твоих снов – люди седели, блевали, глотали антидепрессанты после сеансов твоего опроса…

Я – у нее в записях.

Мысль была легкой, бесплотной. Я привыкла быть подшивкой в архивах – регулярно обновляемой подшивкой, многотомной.

– …Кристиан уникален. Он кукловод, идеальный больной. КПД его болезни – вся чертова сотня процентов. Извлекать удовольствие из боли – о, он будет гореть в аду многими ярусами ниже всех извращенцев прошлого… Жалкие любители!

Это была страсть. В ореоле дыма, с блеском в глазах. Она его ненавидела.

– Я отпустила его к тебе. Первый и последний раз – чтобы посмотреть, что он сделает. Он завалил тебя прямо в прихожей, трахнул, спустил тебе на живот. И потом помылся и пришел ко мне. Знаешь, что спросил этот сучий потрох?

Холод пробирал от этих слов, продувал все в груди.

«Я отпустила его к тебе», – все остальное не важно. Я прослушала окончание речи: я смотрела в пол, и ни легкости, ни слабости не осталось: накрученная пружина боли, обида – и больше ничего. Я встала и, пошатываясь, пошла в кровать. Позади раскалывалась тишина.

Я лежала лицом к стене и слышала, как шуршит что-то за спиной. В ногах покалывало от пережитого усилия.

Я не знаю, сколько прошло времени. Потом хлопнула дверь.

Когда за окном посерело, я пришла в себя. Боль немного унялась, и разводы рисунка на обоях прекратили складываться в лица. Что-то шевелило ветвями за окном: дождь, ветер. Наверное. Шуршал компьютер, шуршал компрессор холодильника.

Звуки потеряли остроту.

Во рту было гадко: дым мешался с химией. Я провела пальцами по носу, по щекам, по губам – опухшим, болезненно чувствительным. «В туалет. Потом помыться. И еще раз помыться» .

Все было неподдельным. Настоящим.

Я потянулась за тростью и встала. У стола запнулась, оперлась на поверхность и задела мышь. Кулеры зашуршали громче, и в их шипении послышался шепоток: «рад тебя видеть…» Я прижала ладонь к губам, сглотнула кислый ком. ELA взорвалась болью, и я хотела пройти быстрее, когда вспыхнувший экран выбросил убористую стену текста. Я присмотрелась: ссылки, небрежно скопированные данные – вместе со вставками-маркерами «собственность Event-агентства…». Сценарные планы, списки ролей, обыгранные в школьном духе trick-or-treat… Я листала документ – бездонный, кажется, – и он был самый настоящий.

«Не сердись!:-*, Джоан», – прочитала я, когда текст все-таки закончился.

Я посмотрела в окно. Там шел вполне видимый и, наверное, очень осязаемый мокрый снег. Не понимая себя, я огляделась, подмечая детали. Я обоняла прокисший за ночь запах сигареты, я видела окурок у экрана. Я слышала – и видела – как дом окружает ранняя горная зима.