Сэмюэль Дилэни - Вавилон - 17 [Вавилон - 17. Нова. Падение башен]

— Как? — спросил Джон.

— Рапорт дает очень невнятное объяснение. Не забудьте, тысячи и тысячи мозгов контролировались и записывались во всех деталях. Хотя он и убил тысячи людей, компьютер все еще имеет в своем банке данных эти записи. Каким-то образом вся схема смерти и войны была взята из мозга жертв и передана активным цепям. Результатом этого явилась бомбежка Военного министерства. Похоже, сейчас наступит долгий бездеятельный период переваривания информации. Но активность компьютера растет, и какой конец… — Она замолчала.

— Итак, мы все еще воюем сами с собой, — сказал Джон. — Только на этот раз в зеркальном отражении банка памяти и передающих звеньев.

— А как насчет нашего прыгающего по галактикам друга, Тройного Существа? — спросила Алтер и оглянулась вокруг; она всегда чувствовала себя как-то странно, когда упоминали о чужой силе, известной только им четверым. — Оно обещало помочь, если мы поможем ему, а ведь мы определенно помогли.

— О нем ничего не слышно, — сказал Эркор. — Я думаю, что, когда объявили мир и Лорд Пламени ушел с Земли, интерес Тройного Существа к нам иссяк. Теперь мы все должны делать сами.

— Но нам понадобится помощь, — сказала герцогиня. — Я чувствую, что если бы мы нашли вашу…

Оно коснулось их, но слабо, не на уровне восприятия, а на другом: зеленый свет от окна отразился на столовом серебре и задержался на миг слабым мерцанием пчелиных крыльев, на медной решетке — багрянцем полированного карбункула, в глазах замерцала серебряная паутина… коснулось четверых; трое ощутили присутствие Тройного Существа, а четвертый…

— …нашли вашу сестру, доктора Кошер, она могла бы оказать большую помощь. Она работала на компьютере и кое-что знает о нем, и у нее такой мозг, который сумеет пробиться в суть проблемы.

— Другой человек, с которым следовало бы посоветоваться, — произнес гигант-телепат, — это Рольф Катэм. Война — это историческая необходимость; я цитирую его, он знает экономические и исторические корни Торомона лучше, чем кто-либо другой.

С полминуты все молчали.

— Знаешь, Алтер, кого я хотел бы найти? — спросил Джон.

— Кого?

— Того, кто написал те слова на стене бассейна.

— А я хотела бы знать, кто их придумал. — Она повернулась к Петре: — Это как бы строка из стихотворения, ее кто-то написал на бассейне перед гимнастическим залом.

— «Ты попался в ловушку в тот яркий миг, когда ты узнал свою судьбу», — сказала герцогиня.

— Да, — сказал Джон. — Значит, вы видели это, когда искали нас?

— Нет, — она выглядела озадаченной, — сегодня утром кто-то написал это на дворцовой стене у ворот. Меня это поразило.

— Видимо, писали двое, — сказала Алтер.

— Я хотел бы найти того, кто написал это первым, — сказал Джон.

— Но сначала надо найти Катэма и вашу сестру, — сказала Петра.

— Ну, это не проблема, — сказала Алтер, откидывая назад свои серебряные волосы. — Мы найдем их в Островном университете, верно?

Заговорил Эркор:

— Вчера утром Рольф Катэм отказался от своей должности председателя исторического отделения университета Торомона и вечером уехал в Торомон, не оставив сведений о своих планах.

— А моя сестра?

— Она оставила свою должность в правительственном научном объединении, — сказала герцогиня, — тоже вчера утром. После этого никто ее не видел.

— Может быть, мой отец знает, где она.

— Возможно, — сказала герцогиня. — Мы не хотели обращаться к нему, пока не поговорим с вами.

Джон откинулся на стуле и опустил глаза.

— Прошло восемь лет, как я видел отца. На этот раз я пойду к нему.

— Если вы не… — начала Петра.

Джон быстро взглянул на нее.

— Нет. Я пойду… Я узнаю от него, куда она делась… если он знает. — Он резко встал. — Вы извините меня? — И он вышел из ресторана.

Трое оставшихся посмотрели ему вслед, затем друг на друга. Герцогиня сказала:

— Джон изменился за последнее время.

Алтер кивнула.

— Когда это началось? — спросила Петра.

— Минуточку… На следующий день после того, как он попросил меня научить его акробатике. Он страшно часто упоминал отца. Я думаю, он ждал предлога, чтобы повидать его. — Она повернулась к Эркору: — Что именно Джон узнал в ту минуту, когда мы все увидели друг друга? Он всегда был такой молчаливый, погруженный в себя… Его и сейчас не назовешь разговорчивым, но… так вот, он очень старательно учился всяким акробатическим трюкам: я сначала говорила, что он уже староват, чтобы делать это хорошо, и удивилась, как быстро он прогрессирует.

— Так что же он узнал? — теперь уже спросила герцогиня.

— Возможно, — сказал телепат, — кем он был.

— Ты говоришь «возможно», — сказала герцогиня.

Эркор улыбнулся.

— Возможно, — повторил он. — Больше ничего не могу сказать.

— Сейчас он пошел к отцу? — спросила Алтер.

Гигант кивнул.

— Надеюсь, что все пройдет нормально, — сказала Алтер. — Восемь лет — слишком большой срок для злопамятства. Знаешь, когда учишь человека физическим упражнениям, по движениям его тела видны его ощущения, глубокое дыхание выдает усталость, движение плеч — боязнь, да, я наблюдала его эти последние два месяца. Надеюсь, все пройдет нормально.

— Ты и доктор Кошер были очень близки, — сказала Петра. — Ты имеешь какое-нибудь представление, куда она могла исчезнуть?

— До минуты конца войны мы были все время вместе, разговаривали, смеялись. А потом она ушла. Сначала я подумала, что она опять скрылась в каком-нибудь убежище, в каком была, когда мы с ней впервые встретились. Но нет. Я получила несколько писем. Она не отказалась от работы, она счастлива со своей новой теорией поля, и я подумала, что она наконец обрела спокойствие. Из последнего письма ясно, что вроде бы что-то случилось, и это, кажется, прерывает ее работу. Это выглядит странным.

— А стране воевать, — сказала герцогиня, — со своим зеркальным отражением в стальном блоке памяти не странно?

О чем думает человек перед встречей с отцом после пяти лет каторги и трех лет противоправной деятельности? Джон спросил себя об этом; ответом был страх, сжимающий горло, замедляющий шаги, отнимающий язык. Это был безымянный и неопределенный страх из детства, связанный с лицом женщины — по-видимому, его матери, и лицом мужчины — вероятно, отца. В восемнадцать лет он пережил неделю страха, начавшуюся с дурацкого вызова вероломного приятеля, которому посчастливилось быть королем Торомона (теперь Джон спрашивал себя, принял бы он вызов, исходи он от кого-то другого?), и кончившуюся паникой, ударом энергоножа и смертью дворцового стражника. Затем пять лет каторги (приговор был не на пять лет, а пожизненно), пять лет озлобленности, унижения и ненависти к страже за дрянное шахтное оборудование, к горячим часам под землей, где его руки царапали камень, к высокому папоротнику, бьющему по его задубевшей от грязи робе, когда он шел из бараков на рассвете и возвращался вечером; по за пять лет неприкрытый страх потряс только один раз, когда впервые заговорили о побеге, — переговоры шли ночью, шепотом, от койки к койке, или за спиной стражника в редкие минуты отдыха под землей. Это был не страх наказания, а страх самого разговора, чего-то неконтролируемого, возможной случайности в строго регламентированной тюремной жизни, где допускается только обмен взглядами да шепот. Он всячески боролся с этим страхом, присоединился к планам побега, помогал, копал руками лаз, считал шаги стражника, когда тот шел от будки к границе тюремного лагеря. Когда подготовка была закончена, осталось только трое; он был самый младший из скорчившихся под дождем у ступеней будки в ожидании свободы.