Василий Бережной - Сенсация на Марсе (сборник)

— Ну знаете… — поморщился Нескуба. — Это ваша схема… Остается только наделить гумус некоей формой сознания, и карикатура на природу будет завершена. Злая карикатура… Скажите, Лойо Майо, по-дружески, доверительно. Как у вас семейные отношения? Вы счастливы в личной жизни?

Астроном съежился:

— Я, простите, излагаю вам философскую концепцию, а вы… При чем тут личная жизнь? Не вижу связи.

— А я вижу, — вежливо, но вместе с тем покровительственно произнес Нескуба. — Ваша схема обмена живой материи слишком мрачна.

— Уверяю вас…

— Не надо, Лойо Майо. По тому, какой цвет доминирует в ваших представлениях, можно поставить безошибочный диагноз. Но я на это не имею права и делать этого не буду.

— А что вы можете сказать по существу моей гипотезы?

— Ну что ж… Эту схему, — Нескуба нарочито повторил уничижительное словцо, произнося его с заметным нажимом, — вы могли бы положить в основу фантастического романа, не будь она столь пессимистична. Вы ведь астроном, Лойо Майо, а не заметили, что Вселенная наполнена светом. Да, собственно, и сама органическая жизнь — это творение света, детище луча. Вспомните хотя бы процесс фотосинтеза, без которого не было бы и гумуса. Как чудесно устроен мир! И свести всю его сложность к какому то одному элементу…

Дискуссия продолжалась довольно долго, Нескуба даже устал, но так они ни к чему и не пришли, каждый остался при своем мнении. Объединяла их только идея полета, мечта, которая не давала покоя капитану, неудержимо влекла и одновременно отпугивала своей фантастичностью. Нескуба слушал рассуждения Лойо Майо, а сам думал: согласится ли Эола? Как ее убедить? Как преодолеть ее непонятное женское упрямство? Она оттягивает решение до родов. Хитрит…

— Да, солнца, галактики, — продолжал между тем Лойо Майо, — это прекрасно, потому-то и тянет меня в космос… Но, во всяком случае, вы знаете теперь мои соображения. В конце концов, не для того я ушел от одного гумуса, чтобы попасть в лапы другого. Если мы не полетим, я конечно же буду работать на орбите, ну а если умру, буду просить рассеять мой пепел в космосе.

— Все равно выпадет на планету, — мрачно пошутил Нескуба.

— Так протрубит ли нам стартовая труба? — спросил Лойо Майо, не обращая внимания на неудачную шутку.

Нескуба — совсем еще недавно такой волевой, решительный и часто прямолинейный — сейчас колебался. Лицо его морщилось, словно он пытался что-то вспомнить, взглядом он прощупывал потолок, как будто надеялся найти там ответ.

— Я… не могу еще точно сказать… — произнес он наконец. — Понимаете, Эола…

— Понимаю. Но нет, не Эола, не ребенок, который скоро родится, держат вас здесь, капитан. Это гумус не желает расстаться со своей добычей, гумус Гантели.

— Да ну его, ваш гумус! — проворчал капитан. — Гумус да гумус…

Устало закрыл глаза, а когда открыл, Лойо Майо в палате уже не было. «Он действительно здесь, на этой планете, как рыба, выброшенная на песок, — сочувственно подумал он об астрономе. — Космос — его стихия. Вот и не может успокоиться его дух. А я? Разве моя душа спокойна?..»

Первый гантелянин!

Родился он ранним утром, когда теплые лучи Светила окрасили в красный цвет окрестные горы, похожие на огромные стога сена, неслышно опустились вниз и выхватили из черноты ночи пластиковые крыши поселения. И словно изучая эти новостройки. Светило ощупало стены, заглянуло в четырехугольные окна. Именно в это мгновение крохотный Нескуба громким криком оповестил о своем появлении на свет, о котором он еще сам ничегошеньки не знал. Светило мягким прикосновением огладило его тельце, с которым, немного нервничая, возилась молодая мать, и сразу же сделало его розовым.

— Ув-ва! Ув-ва!

— Ого, какой горластый! — воскликнула доктор Рената Павзевей, и в голосе ее звучала радость. — А ну давай, давай, кричи еще, зови своего папочку!

— А что, Гордей здесь? — подняла голову роженица. — Так впустите его! Рената, позови…

— Успокойся, Эола. Ты что, забыла, что он на «Викинге»? Ему еще не передали.

Эола обессиленно опустила голову на подушку.

— Скажи, чтобы немедленно передали. Это очень важно.

— Скажу, скажу, только не надо волноваться, вот сейчас мы немножко запеленаемся, чтобы не было нам холодно. Ты только подумай — первый на Гантели! Как вы его назовете?

— Посмотрим. Еще не думали.

— Ув-ва! Ув-ва!

Хотя роды прошли хорошо и Эола почти не чувствовала боли, все-таки потеря крови ослабила ее, и тяжесть в животе почему-то не проходила. Ей хотелось тишины, покоя, хотелось отдохнуть после циклона, который опустошил ее тело, и сейчас было совсем не до разговоров. А на Ренату, всегда такую сдержанную, словно что-то нашло, и она говорила, говорила не умолкая.

— А что, если Гордейчик?

— Может быть.

— Ув-ва!

— Ах ты, маленький!

— Нужно известить Гордея. Слышишь, Рената? Ой…

— Плохо тебе, Эолочка? Не беспокойся, миленькая, радиограмма долетит мигом. Вот мы уже и укутаны, уже не плачем, наш организмик достиг теплового равновесия. — Рената ловко уложила малыша в кроватку, пододвинутую к постели матери. Ну вот, вот так и лежи себе, Нескубеночек, набирайся сил.

— Рената… — простонала Эола. — Прошу тебя… Радиограмму…

— Бегу! Уже побежала!

Рената быстро вышла, закрыв за собой дверь. Эола повернула голову в сторону своего малыша, посмотрела в его личико и вспомнила о его отце — вчера, как только ее положили в родильное отделение, он поспешно вылетел вместе с Лойо Майо на «Викинг». На прощанье поцеловал ее в лоб, бросил какие-то успокоительные слова и был таков. Что-то беспокоило Эолу, появилось невыразимое, как густая мгла, тяжелое предчувствие, в котором тонула даже радость материнства, вместо нее были тревога и боль. Как было бы хорошо, если б Гордей сидел здесь, возле детской кроватки…

Она смотрела на свою крошку и вместо радости ощущала одно только удивление. Вот она и стала матерью. От нее отделилось маленькое существо… Какое таинство Природы! А в самом деле — как же мы его назовем? Долго что-то не возвращается Рената. А боль вроде бы усиливается… Красная дымка… На Земле бывают алые восходы и алые закаты, а здесь — целый день красная мгла застилает глаза. Неужели что-то случилось с Гордеем?

Резкая боль ножом полоснула низ живота. Эола вскрикнула, сбросила с себя одеяло, извиваясь, схватила подушку, скорчилась, прося облегчения, но боль беспощадно жалила, душила, в глазах стало темно.

— А-а-а…

Услышала приглушенные голоса, доносившиеся словно сквозь толщу воды.

— Приходит в себя…

— Как же вы могли оставить ее одну?

— Нужно было дать радиограмму…

— Тсс! Открывает глаза. Молчите, молчите! Эола, вижу, вам уже легче, становится легче. Глубокий шок позади. Дайте ей попить.