Роджер Зилазни - Остров мертвых

Когда наступает кульминация и наконец опускается занесенный меч, пейане испытывают эстетическое наслаждение, имеющее, пожалуй, мистическую подкладку. Детей обучают науке мщения с раннего возраста, но подлинного совершенства они достигают лишь к глубокой старости. Мне пришлось поспешно осваивать эту систему, и в некоторых изощренных вопросах я до сих пор чувствую себя неуверенно.

— Что же вы предлагаете делать? — спросил я.

— Поскольку бессмысленно пытаться уйти от мщения пейан, — ответил мне Марлинг, — я бы посоветовал тебе немедленно разыскать Грин-Грина и бросить ему вызов. Пригласи его на прогулку по тайникам души. А на дорогу я тебе дам свежие корни глиттена блестящего.

— Благодарю вас. Правда, вы знаете, что мщение — не мой конек.

— Ничего страшного, тут все просто. Один из вас должен умереть, и проблема будет решена. Лишь бы он только принял вызов, — тогда тебе нечего бояться. Если ты умрешь, мои пейане отомстят за тебя.

— Спасибо, Дра.

— Не за что.

— А какое отношение Грин-Грин имеет к Белиону?

— Белион в союзе с ним.

— Как?

— Они вступили в сговор.

— А дальше что?

— Больше я ничего не знаю.

— А как Белион отнесется к идее прогулки?

— Тоже не знаю.

Марлинг отвернулся и сказал:

— Давай лучше посмотрим, как прибывает вода.

Прошло не менее получаса, прежде чем он снова заговорил.

— Ну, вот и все, — заключил он.

— Вода больше не поднимается?

— Нет.

Небо темнело, и вскоре парусов не стало видно. Я слышал гул моря, вдыхал его запах, издалека ощущая, как черный гигант, весь в отблесках звезд, тяжело перекатывается с боку на бок. Я ждал крика птицы, и она прокричала из мрака.

Что-то забрезжило на периферии моего сознания, как будто я узнавал давно забытые вещи, которые, впрочем, мне никогда не были понятны до конца.

Большое Дерево поникло, померкла Долина Теней, и Остров мертвых казался мне лишь брошенным в воду камушком, который сразу же булькнул на дно, не оставив даже кругов на поверхности.

Я почувствовал себя одиноким, беспредельно одиноким. Мне было заранее известно, какие слова я услышу от Марлинга. Минуту спустя я услышал то, чего ждал.

— Проводи меня этой ночью, — сказал Марлинг.

— Дра…

Молчание.

— Это произойдет сегодня ночью? — спросил я.

Молчание.

— А в ком теперь будет жить Лоримель Многорукий?

— Он, как всегда, перейдет в счастливое небытие и вернется, когда придет его время.

— У вас есть долги?

— Я вернул свои долги.

— А как насчет врагов?

— Им я тоже уплатил сполна.

— Вы раньше говорили о конце пятого сезона будущего года.

— Обстоятельства изменились.

— Я вижу.

— Мы проведем ночь в приятной беседе, о сын Земли, и я смогу передать тебе последние тайны мастерства до рассвета. Сядь со мной.

Я расположился у его ног, как в те дни, которые уже подернулись дымкой в моей памяти, — тогда, правда, я был намного моложе. Он заговорил, а я слушал, закрыв глаза.

Марлинг знал, что делал, и знал, чего хотел. Но от его уверенности мне было и страшно, и печально. Он избрал меня в проводники. Я должен был стать последним живым существом, которое он увидит. Мне, землянину, была оказана высочайшая честь, и я ее не стоил. Я не использовал всех тех знаний, которые он дал мне. Я натворил множество дурных дел, от которых можно было воздержаться. Он знал про меня все. И мои поступки не имели для него никакого значения. Выбор пал на меня. Он был единственным во всей Вселенной, кто напоминал моего отца, скончавшегося тысячу с чем-то лет тому назад. Он простил мне все мои прегрешения.

Страх и печаль…

Почему сейчас? Почему он выбрал именно это время?

Потому, что другого времени у него не было.

По мнению Марлинга, я затеял предприятие, из которого вряд ли смогу вернуться живым. Наша встреча могла оказаться последней.

Хорошие строки. Их мог бы породить Страх, а не Знание. Впрочем, если хорошенько подумать, у них много общего.

Ну, про Страх уже все сказано. А о Печали мы не говорили. Это было бы неуместно. Мы немного поболтали о мирах, которые мы создали, о городах, построенных и заселенных нами, обо всех науках, что нужно изучить для магии превращения неживой материи в живую, и, конечно, мы говорили об искусстве. Игра в экологию гораздо более изысканная, чем игра в шахматы, и она неподвластна компьютерной формализации: ее проблемы скорее относятся к области эстетики, чем к научной сфере. Несомненно, шарики-ролики должны быстро крутиться в нашей черепной коробке скоростей с семью входными-выходными отверстиями, но определяющим фактором в данной игре становится полет фантазии, чаще всего называемый вдохновением.

Пока мы с Марлингом толковали о вдохновении, с моря подул сильный ветер, — в комнате стало сыро и промозгло. Мы озябли, и мне пришлось закрыть окно и растопить камин, огонь в котором взвился, как священное пламя, — наверно, потому, что в морском воздухе было много кислорода. Немые картины того вечера, которые видели мы оба, теперь хранятся только в моей памяти, и они уже далеки от меня: между нами легло Пространство и Время.

— Путешествие окончено, — сказал Марлинг, и через минуту забрезжил рассвет.

С первыми лучами солнца он вручил мне корни глиттена блестящего, немножко посидел, и мы занялись последними приготовлениями.

Три часа спустя я позвал слуг и велел им нанять плакальщиков, а также отослать в горы специальный отряд, чтобы они вскрыли для погребения фамильный склеп. С помощью аппаратуры Марлинга я разослал сообщения о его смерти двадцати пяти Великим, а также тем, кого мой учитель считал своими друзьями, включая знакомых и родственников, которых по желанию покойного следовало пригласить на похороны. Подготовив к погребению старое, темно-зеленое тело — оболочку, в которую был заключен Марлинг, я спустился на кухню, позавтракал, закурил сигару и отправился на залитый солнцем берег моря, где, сидя на песке у тихой бухты, пускал колечки, наблюдая за яркими, багряно-желтыми парусниками, пересекавшими горизонт.

Я пребывал в оцепенении, — лучшего слова не подберешь. Я бывал в его доме и раньше, и каждый раз, когда я расставался с Марлингом, к горлу подкатывал комок, душа саднила от щемящего чувства утраты.

Я хотел бы испытывать печаль или хотя бы страх, но не ощущал ничего, кроме пустоты. Даже гнев улегся. Я понимал, что чувства придут позже, — значит, пока не время. Наверно, я либо слишком молод, либо слишком стар.

Почему сегодня день такой ясный и волны пенятся, искрясь? Почему свежий ветер, напоенный морской солью, дует мне в лицо, а из леса, подобное звукам музыки, доносится пение птиц? Нет, природа не способна на сострадание, что бы там ни утверждали поэты. Только люди порой проявляют интерес к тем, кто навсегда закрывает за собой дверь. Я останусь на Мегапее, Мегапее, Мегапее и буду слушать литанию в честь Лоримеля Многорукого, исполненную на древних флейтах, и мелодия поплывет над планетой, укутает ее, как покрывало статую. Затем Шимбо вновь поднимется в горы, возглавляя похоронную процессию, а я, Фрэнсис Сэндоу, буду наблюдать, как откроют склеп, обнажив серо-буро-черный провал, и замуруют тело Марлинга. После похорон я останусь здесь на несколько дней, чтобы проследить за исполнением последней воли покойного, а затем отправлюсь далее, по своим делам. Если исход будет плачевным — что ж, такова судьба.