Елена Крюкова - Беллона

Сижу дома, буханка хлеба на столе, конфетки я поставила на табуретку к изголовью бабушки. Она все лежит и ничего не ест. Хоть конфеточку, может, съест. Смотрю на хлеб, нюхаю его, глажу, как живое существо, как кота. Спасибо тебе, немец, хоть ты и фриц и ты враг. Но ты подарил нам еду. И думаю: может быть, у этого немца в Германии есть семья, и детки есть, и дочка, как я, и может, я на нее похожа. Поэтому и дал он мне хлеб и конфеты.

14 октября 1942

Бабушка говорит: сегодня старинный праздник Покрова. И говорит, что в этот день обычно выпадает снег. Никакого снега нет. Есть голод. У нас во дворе живет одна девочка, ее зовут Розалия Эмбовица, она латышка, у нее отец служит в латышском батальоне, а батальон расположился в здании медицинского училища. Отцу армия дает провизию. Розалия играет с нами во дворе, а потом ее мама кричит ей в окно: "Роза, обедать!" И она идет обедать. Все девчонки разбегаются, а я стою под ее окном и жду: а вдруг мама Розалии возьмет и выкинет в окошко какие-нибудь огрызки, кусочки, недоедки. Бац! - из окна прямо мне на голову летят картофельные очистки. Я аккуратно подбираю все очистки и кладу в подол. Вслед за очистками летят огрызки яблок. А мои подружки собирают в чужих дворах лебеду, крапиву и паслен. С паслена многих тошнит, но мы все равно едим эти черные приторные ягоды. А из лебеды наши мамы пекут лепешки.

Вчера Гелька сказала мне: "Ника, пойдем на вокзал, там из вагонов картошку разгружают!" Мы побежали на вокзал. Разгрузку охраняли, понятное дело. Мы глядели в оба. Картофелина откатится в сторону - мы следим за ней. Часовой зазевается - Гелька прыгает к картошке, хватает ее, и деру! Бежим прочь и прячемся под вагон. Мы собрали так, а проще сказать, украли пять картофелин. Геля шепчет: "Давай домой". А тут шестая картошка откатывается. Геля рванулась за ней - а охранник увидал! Как набросится на нее! Схватил за шиворот и избил плеткой. До крови. И закричал по-русски: "Еще раз увижу - убью!" Я сижу под вагоном. Дрожу. Геля юркнула под вагон. Тоже дрожит. Мы пробрались под вагонами к другой платформе. Бежали домой сломя голову. Прибежали. Я думала, никакой картошки у нас нет, все потеряли. А Геля глядит на меня во все глаза, все лицо у нее в крови, и вынимает из-за пазухи три картофелины.

И вот еще что с нами было. Это было уж почти месяц назад. На вокзале кухню немецкую разместили. И туда направлялись на обед фрицы, и в руках у каждого котелок. А я как раз нашла фрицевский котелок, во дворе нашем, за гаражами. И вот я стала ходить с этим котелком на вокзал. Стою, молчу. Я же не говорю по-немецки. Но обязательно какой-нибудь солдат сжалится, возьмет у меня из рук котелок, нальет в него суп и дает мне. Вот пришла на вокзал в который раз. И мне налили в котелок суп-лапшу. И мясо плавает! Прижала горячий котелок к груди, обжигает кожу, но я такая радостная и гордая, иду домой! И не заметила яму под ногами. Споткнулась, полетела в яму! Лежу в грязи. Весь суп из котелка вылился. Я готова была есть его вместе с землей. И слышу голос над собой, на краю ямы: "Ах, мэдхен, мэдхен!" Немецкий солдат прыгнул в яму, меня вытащил, котелок пустой вытащил. Показывает мне на пальцах: где, мол, живешь? А я вся грязная. Веду его к нам домой. Из-за слез не вижу ничего. Дома на меня воззрились мама и бабушка. Гели дома не было. Бабушка и мама глядят голодными глазами. В руках у солдата два котелка с супом. Он их выливает в кастрюлю на нашей кухне. И уходит. Ничего не говорит.

Он ушел, а мы стоим и смотрим друг на друга. А по лицу мамы текут слезы.

[дитя гюнтер]

Мама вынимает меня из кроватки. У нее теплые пальцы. Они заползают мне под мышки. Я голенький, я сучу ножонками и беззубо смеюсь. Я не знаю, сколько мне лет, может, год, может, меньше, может, больше. Я все помню и все чувствую: вот мама ловко подхватывает меня под задик, другая ее рука -- у меня под спиной, и я слышу ее голос, и меня всего обдает ее горячее дыхание:

- Готфрид, гляди, какой он хорошенький!

Мамины руки вертят меня -- мама показывает меня папе. Я слышу папин голос, он гудит над моим ухом:

- Прехорошенький! Такой славный!

- Гюнти, крошка моя, - мурлычет мамин голос над моим затылком. - Гюнти, родной мой, милый мальчик! Ты так вкусно пахнешь!

Она зарывается носом мне между лопаток.

- Генрих, Генрих! Иди-ка сюда! Погляди, какой у тебя отличненький братишка! Загляденье!

Я чувствую справа лютый холод. Я чувствую справа неприязнь, почти ненависть. Голос, я уже знаю его, бурчит недовольно:

- Вижу, вижу. Я уже видел.

Мама гордится новым сыночком, а прежний сыночек не хочет и глядеть на соперника.

Это плохо, когда у мамы много детей? Они могут перессориться? И возненавидеть друг друга? Ведь могут, могут, да?

Тот, кого назвали Генрих, делает шаг ко мне. Я у мамы на коленях. Голые мои ножки в перевязочках упираются в мамины полные бедра. Ее руки у меня под мышками. Она легонько подкидывает меня в воздух и поет:

- Солнышко, солнышко, солнышко мое!

Протягиваются еще одни женские руки. Это наша с Генрихом нянька Лизель. Она подает маме кружевные панталончики, обшитую кружевами теплую рубашечку, бархатные штанишки, бархатные туфельки с кожаными тесемочками. Меня одевают и обувают в четыре руки. Вот я уже обут и одет, вот ласковый гребешок чешет мои слишком нежные русые, кудрявые волосики. Я чудесный ребенок, так все говорят. И я любимый ребенок, потому что младшенький.

А Генрих стоит тут, рядом. Близко. И от него несет холодом. Морозом. Будто бы меня из тепла вынесли на улицу. И так оставили одного мерзнуть в коляске. И поэтому я боюсь Генриха. Боюсь холода, от него летящего. И жмурюсь. И отворачиваюсь. И морщусь. И плачу.

- Ах ты, душечка, миленький мой сыночек! Ты зачем так громко плачешь? Я сделала тебе больно? Ответь! Ответь!

Меня трясут, пытаясь добиться правды. Меня успокаивают. Меня целуют в макушку. Меня прижимают к теплым, добрым, пышным телам. Я нюхаю кружевной воротник на груди мамы. Нежные духи у нее за ушами. Пальцем трогаю сережку у нее в мочке.

Плачу, все равно плачу. Слезы сами текут.

Показываю пальцем на брата: уберите его! Уберите! Он не нужен мне!

Тычок в бок. Он ткнул в меня в бок твердыми холодными пальцами. Он смеется надо мной. Он не любит меня.

Мама кричит на него:

- Уйди, Генрих! Уйди! Ты нехороший! Ты сделал больно Гюнти!

Генрих отбегает, встает в проем двери, приставляет к носу растопыренную пятерню и зло, обидно кричит мне и маме:

- Твой Гюнти дурачок! Твой Гюнти дурачок! Чтоб он сдох! Чтоб он сдох!

Мама в ужасе прижимает ладонь ко рту.

- Ах, Генрих! Как ты можешь так говорить!

Дверь хлопает. Я всхлипываю, прижавшись к маме. Она покрывает меня теплыми, нежными как масло поцелуями.