Елена Крюкова - Беллона

И девочка, молча отразив ее догадку, светло и безумно улыбнулась ей, пока она перевязывала свои ночные волосы красной, как пионерский галстук, атласной лентой.

[ева браун взгляд изнутри]

Мне очень весело жить. Да, очень весело жить! Я так рада, что я никогда не теряю детского, веселого и счастливого отношения к жизни!

Я молода, а меня любит лучший человек Рейха, перед ним падают ниц все люди и все народы. А когда он валит меня в кровать, он смеется: все передо мной падают ниц, а моя Ева падает передо мной на спинку. После любви - а он неистовый в любви, он плохо сдерживает себя и иной раз даже делает мне больно - я переворачиваюсь на живот, и он гладит, гладит мне спину нежно, как кошечке или любимой собачке. И я млею и таю от восторга.

И чувствую себя ребенком. Да. Ребенком. Которого любят и ласкают.

И которому ни за что не позволят делать плохое. Ни за что! Только хорошее.

И стараюсь делать хорошее моему Фюреру, моему богу. Он мне в отцы годится.

Адольф старше меня на двадцать два года. Он вполне мог бы быть моим отцом. Я прекрасно вижу, как ему нравится, что он намного старше меня. И мне это тоже нравится. Когда мы с ним вместе в постели, он помыкает мной, как девчонкой-служанкой, и мне доставляет удовольствие подчиняться ему. А иной раз он так прижмется головой к моей груди! И шепчет мне, и я еле слышу: Ева, Ева, приласкай своего маленького, обласкай своего непослушного мальчика, Адольф теперь будет послушным, он никогда больше не причинит горя своей мамочке. Поцелуешь? Ну?!

И я глажу его по лысеющей, любимой голове, его, великого вождя и моего любовника, и целую в макушку, и дрожу от страха и любви, потому что не знаю, что он отчудит через мгновенье: может, сбросит меня с постели на пол и будет топтать ногами, а может, ударит по лицу, потом по ягодицам лежащим на стуле в ворохе тряпок рыжим ремнем, изобьет в кровь, а потом будет эту кровь слизывать с моего тела, с лица, и плакать от наслаждения, и просить прощенья; я никогда ничего не знаю, что будет. Поэтому я целую его, целую и глажу, и дрожу. И шепчу: о моя любовь, ты непревзойденный, ты мой маленький сынок, ты мой любименький мальчик, ты навсегда останешься таким, останешься со мной, навсегда. Я не брошу тебя, не брошу. И не накажу. Никогда. Что бы ты ни сделал. Что бы ни...

[елена дьяк-померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа,

зря вы мне сразу не написали про дядю Диму. Ведь это давно уже случилось. А написали вы мне об этом только теперь. Я понимаю, вы не хотели, чтобы я плакала. Соболезную вам. Пожалуйста, держитесь. Я сходила в церковь, заказала по дяде Никодиму панихиду и сорокоуст. И зажгла свечки на такой большой медной дощечке у распятия, мне одна старушка сказала, что сюда ставят свечи для поминовения усопших. Я поставила две свечи - за дядю Диму и за Нику. И они долго горели.

Тетя Ажыкмаа, скажите, я вот все думаю, отчего Ника все время рисовала войну? Ведь она же родилась после войны, она же моя ровесница! И мы с ней не видели всех этих мучений. Не видели взрывов и танков, и замученных детей, и солдат в бою. А она все это рисовала с самого нежного возраста. Я думаю: может быть, она обладала особым даром? Вроде ясновидения? Недавно я прочитала в одном журнале, что в Индии живет девочка, которая помнит свою прежнюю жизнь, до своего рождения.

Я бросила Москву и вернулась в Козьмодемьянск. А потом мама решила переехать в Павлово на Оке. Там был хороший обмен, и дом больше, и до города ездить ближе. И родители переехали, и я поехала с ними. Скорее всего, это глупо. Надо было изо всех сил цепляться за столицу. Может быть, выйти замуж за москвича. Или устроиться на такую работу, которая дала бы мне жилье, хоть кладовку, хоть в дальнем Подмосковье. Или стать любовницей богатого человека. У меня ничего этого не получилось. Любовницей олигарха я не стала - я второй раз вышла замуж, здесь, в Павлово. Про первый раз я вам не рассказывала ничего, и не хочу. Мне это тяжело. Мой муж учитель рисования в школе. И самодеятельный художник. Он часами смотрит на рисунки Ники. Мы их развесили в гостиной и в спальне. Я сразу, когда мы расписались, переехала к мужу домой. Мы живем в его доме. Дом, это пышно сказано. Такая маленькая избушка на курьих ножках. Печь топим дровами. Муж смотрит на Никины рисунки, а я подолгу смотрю на огонь. Как он горит, как все в нем сгорает.

Иногда спрашиваю себя: и это я, после Московской Консерватории, после классов фортепиано и органа, после концертов Рихтера и спектаклей Образцовой - здесь, в деревенской хибаре, около печки? Меж раздобыл для меня пианино. Купил задешево, у одной бедной бабушки. Когда я играю Рахманинова, он тихо плачет.

А я все время мерзну, и грею руки о печку.

Живем мы хорошо. Слава Богу, что я не одна. Я начинаю верить в Бога. Сынок мой так и вырос с бабушкой, он уже большой, поступил в институт, учится на математика, еще занимается английским языком. Может, когда-нибудь приедет к вам в гости в Нью-Йорк. Вы только держитесь там. Может быть, вам подыскать компаньонку? Или нанять хорошую добрую прислугу, чтобы у вас в доме всегда был хороший заботливый человек?

Часто думаю: как бы дружили наши дети, если бы Ника осталась жива.

Простите меня, тетя Ажыкмаа, больше не буду об этом.

Но, знаете что? А если вам взять девочку на воспитание? Как раньше в русских дворянских домах. Ребенок в доме - это радость, это солнце. Мы с мужем хотим ребенка. Но как получится. Не загадываем. У меня уже годы не те.

Возьмите на воспитание девочку, похожую на Нику! Такую же черненькую, смугленькую, веселую! И вы просто воскреснете. На Западе это модно, это в порядке вещей, брать приемных детей. И никто ведь потом не считает, что они приемные, к детям же привыкаешь, и они становятся как свои. Нет, точно, возьмите! Вы будете летать. У вас будет доченька.

Ну хотите, я буду вашей дочкой? И у меня будет две мамы. Такое в жизни тоже бывает.

А если у меня родится дочь, она будет вашей внучкой. Видите, какая вы будете богатая.

Крепко целую вас, очень, очень жду письма. Всегда ваша Лена.

[двойра концлагерь]

Я думала, немцы меня убьют.

Они меня не убили. Они отправили меня в лагерь смерти.

Говорят, кого убивали и кто выжил один раз, того не тронет смерть.

И я почти поверила в это.

Почти - потому что меня привезли в лагерь смерти, и всем было понятно: никто отсюда живым не уйдет, и мне тоже это было понятно.

Меня сначала обсмотрели всю, общупали, заставили показать зубы, вывернули чуть не наизнанку глаза, заставили снять рейтузы. Зачем-то били по затылку, под коленки. Ноги дергались. Я все терпела. Потом меня солдат отвел в барак. Пока я шла, он колол меня в спину и в зад штыком и обидно, похабно хохотал.

В бараке сидели, лежали и стояли люди. Много людей. Некоторые люди ползли. Они ползли к двери, за глотком свежего воздуха. Я видела: они тяжело больны, и по ним ползают вши. В бараке вонь, а на улице холод. Зима. За ночь перед дверью барака наметало сугроб, и мы отгребали снег голыми руками, лопаты нам не выдавали.