Елена Крюкова - Беллона

Потом камеры покатились к баракам. Их толкали вперед молодые парни в красивой и чистой одежде. А за парнями шла дама. Я узнала ее. Ту даму в черной шляпке с вуалькой. Она в ночь поддельного пожара так весело хохотала над нами. Парни вкатили камеры в барак, дама в шляпке вошла следом. Нас заставили сесть на нары и радостно улыбаться. Мы послушно улыбались, старательно растягивали губы, показывая зубы, и у меня так громко билось сердце. Дама с вуалькой ткнула в меня пальцем и воскликнула: "Ах, вельхес вундершоне кинд!" Посреди барака уже стояли длинные столы, накрытые белыми простынями, и длинные скамейки. Мы глядели во все глаза. Не верили, что такое может быть. На столы надзирательницы ставили миски с дымящимся супом. Настоящим куриным супом! В мисках плавало и белое мясо, и куриные ножки! Рядом с мисками аккуратно положили ложки, большие куски хлеба, поставили по кружке молока, и каждую кружку накрыли ломтем белого хлеба, намазанного вареньем. Охранник крикнул:

- Двадцать детей, выйти из строя!

Вперед шагнули все дети. Охранник вырывал нас из строя за руки. Вырвал и меня.

- За стол! Живо!

Мы робко уселись за столы.

- Сидеть! Руки на коленях! Без команды ничего не брать!

Мы глотали слюну. Мой сосед, польский мальчик Войчек, упал со скамейки в обморок.

Еще полчаса механик устанавливал прожекторы и аппараты. Эти полчаса показались мне целой жизнью.

- Берите хлеб! Ложки в руку! Есть! Есть не спеша! Вы не голодные! Не голодные!

Мы ринулись. Вцепились в ложки, в хлеб. Высасывали суп из мисок, как собачки! Обжигали губы, обваривали рты! Тряслись и даже подвывали от счастья. Нам казалось: нам все это снится. Я выпила молоко залпом, я забыла его вкус! Я гладила хлеб, как живой. Ела, кусала, вцеплялась ногтями в ломоть, дрожала и думала: вот сейчас отберут! Но камеры смешно стрекотали, дама в шляпке весело отдавала команды, охранники не шевелились. Мы смогли доесть все. До крошки.

11 января 1943

Спустя месяц нас согнали в большой дом посредине лагеря. Там на стене висела простыня, а у другой стены стоял кинопроектор. Нам велели сесть на пол.

- Вы будете смотреть фильм! Вы увидите себя!

На простыне появился серо-белый квадрат, в нем запрыгали люди и собаки, задвигались машины и поезда. За нашими спинами гремела музыка, бодрые громкие марши. Мы глядели на свой лагерь и не узнавали его. Райская жизнь! Все притворяются в жизни, думала я, пока дрожали и мелькали кадры и вперед неслось время, вот и мы притворились. Такого не было никогда. Тебе это приснилось. Правда только то, что мы там, в кадре, ели.

Вот эта еда была правдой. А мы были не мы. Другие.

Вдруг я подумала: мы куклы, просто тряпичные куклы, куколки со стеклянными глазками и ротиками из красных пуговиц. И мы едим из кукольных тарелочек тертый кирпич, белый речной песочек, гусениц и улиток.

[гюнтер глядит на руины сталинграда]

"Что же это такое?" - спрашивал он себя, но ответа не было.

Кости домов, в них дыры, и в дырах гуляет злой ветер.

Белые, серые кости домов; их уже грызет время, день за днем.

Метет колючий снег. Снег налипает на каску. Снег кусает губы и подбородок. Надо ловить снег губами, тогда вроде как напьешься.

Маленький человек стоит среди руин, среди развалин того, что когда-то звалось домами.

Трупы домов. Скелеты жилья. Торчит арматура. В глазницах васильками светится небо.

Пахнет гарью и пылью. Нельзя дышать, но он дышит. И все солдаты дышат.

Снег под ногами. Лед в небесах. Сердце - кусок волжского льда. Ничего не чувствует.

Даже жизни.

Гюнтер так стоял долго. Может, всю жизнь. Здесь, где он стоял, не стреляли.

Он так отупел и затвердел, он стал бетоном, арматурой - ему было все равно, здесь он умрет или в другом месте.

Стоял в полный рост, не приседал, руками голову не укрывал, на землю не падал.

Стоял.

Скелеты зимних домов стояли вместе с ним.

Сторожили его маленькую жизнь.

Мысль шевелилась и все никак не могла на морозе взлететь: "Зачем мы здесь? Кто нас сюда послал? Зачем люди убивают людей? Россия, Германия - кто запомнит вождей? Кто запомнит меня, если меня сейчас подстрелят?"

Из-за угла дома - автоматная очередь.

Гюнтер упал и пополз, как учили.

Пули бежали вслед, взрывали пыль и камень вокруг, а он все полз, полз, прочерчивая на снегу длинный, бешеный след огромного червя; еще оставалась в руках, ногах и туловище сила, чтобы ползти, уползать, исчезать; исчезнуть.

Он не помнил, как оказался в тряском грузовике, виляющем кузовом, приседающем на все четыре колеса; грузовик неистово рвался, прорывался на запад, скорее на запад, шоферу удалось вырваться из кольца сумасшедшего обстрела.

"Все в кузове уже трупы давно", - цедил шофер сквозь цинготные зубы, резко вертя руль. Гюнтер очнулся. Под ногами - мягкое. Покосился: сапогами стоял на чьем-то скрюченном теле. Живом? Мертвом?

- Кто это? - разлепил губы, головой кивнул.

Шофер вздрогнул: впереди снаряд вывернул из земли черные клочья.

Крутанул руль. Выругался. Они объехали воронку. Ни впереди, ни за ними снаряды больше не рвались. Обрушилась и обняла странная, колдовская тишина.

- Это? Майор Фрай.

- Живой?

- Не знаю. Может, еще живой.

- А в кузове...

- Несчастные парни. Молчи! На дорогу гляди. Эта тишина обманчива.

Шофер оказался прав. Так громыхнуло - Гюнтер уши зажал, застонал. Грузовик опять проскочил зону обстрела.

- Мы заговоренные! - полоумно скалясь, вопил шофер. Руки на рулем взбросил, озоруя! Без руля - гнал! Гюнтер схватил руль. Шофер дал ему леща, Гюнтер откинулся на сиденье, натужно засмеялся, растянул в улыбке черные губы.

- У тебя попить нет?

Шофер выдернул из-за пазухи флягу.

- На.

Спирт, разбавленный талой водой, был теплым, пах телом, несвежим бельем шофера, соляркой, потом, горелой древесиной. Гюнтер глотал все равно. Потрохам стало горячо, сладко.

- Эй! Весь не высоси! Ехать неизвестно сколько! А жрать что не просишь?

Шофер подмигнул Гюнтеру. Шрам через лицо, ржавая каска. Нос, лоб в саже, щеки голодные. В улыбке верхних зубов не хватает.

- Не хочу.

- А чего хочешь?

- Ничего.

- И жить не хочешь?

Грузовик дрожал, гремел деревянными костями и железными суставами, подпрыгивал, несся вперед и вперед, подминая под себя, под бешеные колеса зимний путь, ямы и рытвины, доски и камни, льды и снега.

- Жить - хочу, - сказал Гюнтер, увидел себя мальчиком в кружевном воротничке, на коленях у мамы, скорчился на пахнущем касторкой кожаном сиденье, пригнул голову к коленям и затрясся в беззвучном плаче.

[нерожденные дети евы и гитлера]

Мы водим хороводы. Мы играем в ладушки. Нас много, но мы не умеем считать, и мы никогда не считали, сколько нас.