Елена Крюкова - Беллона

Иван, искоса глянув, заметил слабую раскосинку в широко расставленных под мощным лбом глазах танкиста.

- На этого, как его, эвенка ты не похож.

- Ваня! Эвенк, ха-а-а-а! Русский я. Да у нас в Сибире все гураны.

- Кто, кто?!

Уже крутил "козью ногу", стоя, ловко, ногу в колене согнув и на камень поставив.

- Гураны. Ну, помесь. Все в Сибире перемололись: казаки, чалдоны, русаки, староверы, буряты, хакасы, тувинцы, уйгуры. И получились, мать яти, гураны, ха-а-а-а-а!

Он произносил крепко и твердо: не "в Сибири", а "в Сибире".

- Вот оно как. Интересно. А фамилия твоя как?

- У меня фамилия знаменитая. Ну вообще, на весь мир!

- Как это на весь мир! Кончай врать-то!

- Ульянов я.

- Ух ты! Как Ленин!

- Просто Ульянов, до Ленина мне как до небес!

- Костерок разожжем? Пока суд да дело.

- Давай! А нас не это самое?

- А нас что, на Берлин уже отправляют? Роздых теперь у нас.

- На Берлин - завтра.

- Прямо так и завтра?

- Прямо так.

- А что ты ко мне подошел?

- А просто так.

Макаров усмехнулся. Вместе стали собирать хворост, ветки для костра.

Набрали, сложили. Никодим ловко, быстро разжег огонь, со знанием дела.

- Ты прямо мастак, - шутливо-завистливо сказал Иван, - я завсегда с костром мучаюсь.

- Я охотник. Привык.

- А на кого охотился?

- У нас в Сибире охотятся на все, что бегает, летает и плавает. Без охоты - не выживешь. Особенно если хозяйства своего нету.

- Ты посиди, я щас распоряжусь. Приказ у меня.

Иван отлучился и вернулся. Поварам дали команду, костры запылали, котлы закипели.

Он так хотел просто покурить. Просто отдохнуть. У костра, с хорошим парнем покалякать.

Никодим прикурил от огня из его рук. Низко склонился, будто молился.

Дымили. Глаза закрывали блаженно.

Дул теплый ветерок с реки, ерошил волосы. Им обоим казалось одновременно: это женские, теплые руки трогают головы, волосы их.

Вечерело. Оба курили и глядели на запад. Солнце садилось за Эльбу, и Иван тоскливо вздохнул.

- Запад. Проклятая Германия. Вот и дошли до тебя.

- Слышь, а где-то там Англия, ну, остров это, и океан вокруг. А за океаном - Америка.

- Тоже Запад?

- Тоже Запад.

- А что, нам Запад сейчас друг?

- Не весь. Вот Америка - друг. Англия, наверное, тоже. Ее фрицы бомбили, значит, поневоле другом стала. Мы-то, видишь...

И не договорил. Все и так понятно было.

Докурили, затоптали окурки сапогами.

- Пошли сапоги в речке помоем?

- Пошли!

Вкусно пахло кулешем от близких котлов. Повара не жалели гречки. Зелень крошили - в немецких фольварках в запас надрали. Вскрывая банки с лендлизовской тушенкой, аж крякали от радости - много мяса, жира мало, два-три желтых кружочка.

Иван и Никодим стояли в воде, терли ладонями голенища.

- Эх! Ну и блестим!

- Как у кота яйца.

- Торжественные мы! Хоть сейчас на парад!

- А я на параде был. В Москве, в сорок первом. На Красной площади.

- Эх ты! И я!

- Да ты что?!

Стояли по щиколотку в реке, разводили руками, блестели зубы в смехе, и вечернее солнце снизу, отраженное в волне, огненным золотом с головы до ног обдавало их.

- Вот ей-богу!

- Что божишься, я и так верю!

- А в Бога веришь?

- Верю.

- А крестик... носишь?

- Я без креста. Я так.

- А я ношу. Он меня всю войну...

Никодим вытащил из-под гимнастерки нательный крестик и быстро поцеловал его, и быстро упрятал опять за пазуху.

Вышли из реки. Сапоги влажно поблескивали.

- Огонь гаснет. Надо бы хворосту подложить.

- Мигом.

Иван вернулся с охапкой сухих и живых, наспех наломанных веток.

- Глянь-ка, у них тут краснотал, как и у нас же!

- Люди везде одинаковы. И звери, и травы.

- Одинаковы? Это ты врешь! Разные мы.

Иван бережно клал ветки в огонь. Они трещали, лицо танкиста он видел сквозь горячее марево.

- Разные? - Иван поднял красное лицо от огня. - Это поэтому война?

- Черт ее разберет, отчего она.

- Ты есть-то хочешь? Все уже сварганено. Вон, у котлов народ сидит. Братается!

- Союзники, что ли, высадились? Где, где? Покажи!

- А что тут показывать! Видишь, какие у них формы другие! Каски! Да и рожи, рожи тоже другие, смекаешь!

Опять хохотали. Грели над костром руки, хотя и вечер теплый был, истомный.

- Я попозже. Хочу отдохнуть от народа. Все на людях. Устал. А с тобой вот как с братом сижу.

Никодим усмехнулся.

- И я с тобой тоже. Так же.

Положил руку Ивану на плечо.

- Знаешь, Дим... можно так тебя?

- Можно.

- Пока минутку улучилась, я жене письмецо напишу. Бумага у меня с собой, карандаш тоже. Ты... воздухом подыши.

Танкист кивнул. Огонь жадно, нежно лизал сумерки.

Макаров вынул из кармана гимнастерки сложенную вчетверо чистую бумагу, химический карандаш, лизнул его. На коленку бумагу положил. Колено твердое, тверже бревна. И стола не надо.

Вывел два, три зелено-синих слова и беспомощно, ребенком, посмотрел на Никодима.

- Вот пишу. Вроде радоваться надо, а горечи полон рот. Давно, небось, мне изменила с дружком каким! Стерьва! Я уж писем-то от нее и не жду. Молчит как рыба.

С кривым, как лимона наелся, лицом стал опять писать, то и дело совать горький карандаш в рот. Никодим сказал успокаивающе:

- Ты не жги себе душу. Все, может, и хорошо там у тебя. Верные жены ведь есть. Есть. И твоя такая же. Вот попомни, верная. Не рви сердце. Оно и так уже этой сучьей войной в лоскутья изорвано. А что молчит - так это ж не она, может, молчит, а почта полевая плохо работает!

Иван писал. Никодим молчал. Глядел в огонь. Потом Иван сунул исписанный листок в карман и судорожно, дитем после плача, троекратно вздохнул.

- Все. Выпить бы.

- А, это дело. У меня вот.

Никодим вынул из кармана фляжку, выкрашенную в зеленый, болотный цвет.

- Пей. Не бойся! Спирт. В медсанбате девчонки налили. Немного. Я экономлю. Но сегодня такой день. Выпьем.

- За победу, брат?

- Брат, да. За победу. Да вот она! Уж рядом.

Сперва приложился Макаров. Крупно, жадно глотнул. Потом Никодим. Сделал глоток аккуратный, сдержанный. Приложил ладонь ко рту. Дернул плечами. Завинтил крышку.

- Ах, пробрало.

Иван глядел развеселыми глазами.

- О чем думаешь, брат?

И у танкиста глаза блестели от спирта, как от слез.

Нет, и правда быстро, смущаясь, отер слезу.

- Ветер, - жалобно, по-детски оправдался, - ветерок набежал.

Иван, согретый огнем и пьяным глотком, разомлевший, обнял танкиста за плечо.

- И мне впору зареветь. Да не будем! Мы мужики?

- Мужики.

- Вот ты скажи лучше. Как будешь после войны. Что - будешь делать?

Никодим глаза блаженно закрыл. Долго не думал.

Заговорил, и речь текла, как эта река чужая, что невдалеке несла вдаль грязь от их отмытых до лоска сапог, полмира прошедших.

- Ну перво-наперво трудиться буду. Руки по работе скучают. Страну помогу поднимать. На любых работах работать буду! Все что хочешь делать буду! Чертоломить! На стройках - мешки с цементом таскать! Мне все равно, лишь бы... отстроить... чтобы все заработало, чтобы жизнь пошла-поехала! Такое колесо нас переехало! Надо рану-то сшивать! Штопать! Вот и буду... главным хирургам помогать...