Елена Крюкова - Беллона

Сам от удовольствия рассмеялся.

Иван спросил тихо, на огонь глядя:

- А сам-то по профессии кто? Или - военный?

- Да нет, какой я военный. Геолог я. В Сибире у нас месторождения всякие открыл! Полезные ископаемые стране предъявил!

Смеялся от солнечных воспоминаний. Говорил сбивчиво.

- По горам лазал... Палатки раскинем! Лагерь наш. Мировые ребята. С молотками - в горы, в ущелья. На Сихотэ-Алине вольфрам нашли. Самоцветы горстями собирал, потом девчонкам дарил. Своей девчонки - нет. Жениться хочу. Ой как хочу!.. Ой, ой... Да на расхорошей такой! И чтобы детей мне всяких разных нарожала. И гуранов, и казаков, и тувинцев... так дружба же народов у нас! Интернационал!

- Это что ж, от разных хахалей? Ха-а-а-а!

- Не ржи как конь! Побью!

- Пошутить нельзя!

- Да я ж тоже шучу!

- Тувинцев, - смеялся Иван, отодвигался от опасного языка огня, - тувинку, что ли, возьмешь?

- Да мне все равно! Они знаешь как славные, тувинки! А чореме так делают - м-м-м-м!.. пальчики оближешь!

- Чо... что?

- Чореме, брат, блюдо такое, не оторвешься...

- Может, кулеша похлебаем пойдем? Уже живот подвело!

- Да нет, ты теперь мне лучше скажи, что ты делать будешь! Ну, когда мы это все...

Сделал жест, будто гусю свернул шею.

Иван не заставил долго ждать. Сразу заговорил. Не взахлеб, как танкист, а тихо, медленно.

- Сынок у меня. Там, с Галиной. Юрка. Приду - пусть еще двух сынов мне родит. Три брата должно быть в доме, три брата. Три - счастливое число. А потом и четвертую, дочку. Только б здоровье у Гальки сохранилось. А то голодовала небось. Кусок, небось, последний Юрке отдавала. Да мамке моей. Малой да мамка чтоб сыты, а себе шиш. Я чую, я вот жив остался, до самого конца войны дошел, потому, что мамка моя за меня молилась. У нас там, в Иванькове, киот такой большой. Тридцать икон. И мамка всегда на коленях стояла и молилась. В революцию - киот в подполе прятала. Завернула в тряпки, ямку вырыла, туда уложила, ямку землей засыпала и ногами затоптала. Так сохранила. А потом война началась, Сталин церкви разрешил, все вокруг молиться стали, и мамка киот на свет вытащила. Опять в красный угол повесила. И, чую так, отмолила она меня! А Галька...

Махнул рукой, будто муху отгонял. Река чуть слышно журчала рядом. Огонь опять догорал. И солнце в небе вместе с ним догорало.

Никодим молчал, не встревал.

- Галька...

Закрыл глаза рукой.

Никодим не услышал - прочитал по губам солдата:

- Любимая...

Танкист вздохнул завистливо.

- А вот у меня любимой нет. И жены нет. Но все будет! Все у меня будет!

- Все у тебя будет. И у меня тоже. Рядом мир-то. Рядом. Вот как река эта. Лаба, Эльба. Всяк по-своему кличет.

Протянул руку к воде.

- Эльба. Ишь ты, вишь ты. Какая цаца. Фря.

- Имечко с вывертом.

- Да, фрау-мадам. Фрау Эльба.

- Вот мы тебя и потоптали, вражина ты, фрау Эльба!

Иван подхватил с земли камень и, по-пацаньи размахнувшись, кинул его в воду. Камень не сразу потонул, а стал приплясывать на воде, ставя на ее поверхности точки мелких смешных ударов. Наконец юркнул под воду и пошел на дно.

- Эка ты ловко.

- Ну я ж с Суры. Сурской я парень. Мы так в детстве веселились. У кого камешек плясать будет дольше. И считали, сколько раз коснется воды: раз... два... три... пять... семь... эх ты!.. у кого и десять! Да все одно потопнет.

Танкист помрачнел враз.

- Вот так и человек... прыгает, прыгает... и все равно... потонет.

Схлестнулись глазами.

В глазах Ивана непрошеное бешенство горело, сопротивление неизбежному: как это я умру?! В глазах Никодима - горький вопрос: неужели, правда, когда-то?

Танкист нашел рукой руку пехотинца.

- Ты это, брат. Еще бои будут. Завтра. Береги себя.

- К черту себя беречь. Нам - довоевать надо!

- Ну так... тогда... - Чуть замешкался, произнести это советскому солдату надо было суметь. Да на войне все это умели. Научились. - Пусть тебя Бог сбережет.

Крепче стало пожатье.

- И тебя тоже, брат.

А назавтра утром Иван и Никодим, один фартуком бабьим обвязанный, другой без фартука, да с ловко заткнутым за пояс кашеварным полотенцем, стояли перед громадным котлом, полным жидкой разваристой овсяной каши, и наливали из котла, оловянно блестевшими под солнцем половниками, каши в миски, а миски держали в руках дети и взрослые, взрослые и дети - из Торгау, из Штрелы, из Леквица и Крайница, из других сел и поселков, что рассыпались вокруг форсированной союзниками Эльбы: взрослые плакали, кланялись и отходили с мисками в руках, дули на горячую жижу и, сходя с ума, отпивали кашу из миски тут же, через край, обжигая рты, опаляя глотки, а дети не отходили от котла, дули на кашу, охлаждая ее, толпились, кричали, верещали, лопотали, Ульянов и Макаров слышали чужую воробьиную речь, загадочное чириканье, то резкий утиный клик, то треньканье удода, то нежную песню пеночки, - повсюду, в кустах, на деревьях, на застрехах, на крышах пели птицы, много птиц, и птицы были похожи на детей, а дети - на птиц, и Макаров, черпая из котла кашу, выливая ее, дымящуюся, в битую фаянсовую тарелку, что держала на вытянутых руках маленькая беленькая девочка с расплетшейся косой, а в другой, крепко заплетенной, маячил, вздрагивал небесный синий бант, плакал не стыдясь, глотал слезы на теплом ветру, это ветер утирал ему слезы, а не его волосатая, грязная грубая рука; и Ульянов, наливая из половника кашу в немецкие тарелки, чашки и миски, глядел во все глаза на этих немецких, иных людей, а люди-то были такие же, как советские, в поношенных пальто, в ситцевых платьишках, в вытянутых на коленях, висящих на помочах брюках, с такими же то молодыми и дерзкими, то жалкими слезящимися глазами; старые женщины в шляпках с фетровыми фиалками, белокурые мальчишки в запыленных скаутских шортах, странные девушки в черных платьях и кружевных белых фартучках - то ли монахини, а может, горничные, - да, облачены они все были чуть по-иному, нежели русские люди, но лица, лица! Так похожи: все те же разноцветные радужки, все те же кривящиеся в плаче и благодарности рты, все те же голодные, впалые щеки, все то же счастье - прожить с едою еще один день, длинный как жизнь, быть, жить.

И зачерпывал Макаров кашу, и разливал, и лил по тарелкам и мискам, и отирал Ульянов тылом ладони весенний пот со лба, а от котла шел жар и вкусный овсяный дух, и все эти иноземные люди внезапно показались Макарову лошадьми, просто отощалыми лошадками с конезавода на Суре близ Иванькова, и они, два пастуха, должны были тщательно обиходить голодных лошадей - накормить их, напоить, привести в порядок, постричь им гривы и хвосты, ласково погладить по лбам, по головам, по холкам и тихо шепнуть: все, дорогие, теперь можно на волю, настежь конюшня открыта.

Девочка лет восьми подошла к Ивану совсем близко. Тянула миску.