Генри Олди - Ангелы Ойкумены

– Боятся продолжать эксперимент? Выходить в волну? Да, я понимаю: девушка застряла, стая рыщет поблизости… Вот ведь закавыка! Повышение гонорара решит проблему?

– Вы неверно нас поняли.

Предоставив Пробусу возможность продолжить, мар Фриш извлек из буфета комплект чашек из грубой пористой керамики и занялся чаем.

– Совершенно верно! В смысле, неверно! Можно сказать, точь-в-точь наоборот!

– Не надо повышать гонорар?

– Надо! Это всегда надо. Но, душа моя, дело-то не в гонораре!

– В чем же тогда?

Пробусу удалось удивить даже алама Яффе. Ушлый помпилианец, меркантильный до мозга костей, вдруг заявляет, что дело не в гонораре?! Воистину, Ойкумена перевернулась!

– Они… мы… Мы же тоже люди! У нас же тоже нервы! Маэстро, бедолага, с его деточкой… Не были вы на орбите, профессор! А вот слетали бы, полюбовались – и содрогнулись бы! У нас сердца кровью обливаются! Да-да, сердца! У всех, даже у моего Якатля!

Пробус закашлялся. С опозданием до него дошло, как звучит упоминание астланина и сердца, обливающегося кровью, в одной фразе. Чай, поданный Фришем, пришелся кстати. Жадно припав к чашке, обжигаясь, давясь и булькая, Пробус выхлебал половину содержимого – и упал на стул, отдуваясь.

– Старый я дурак! Не обращайте внимания: меня, случается, заносит. Так вот, маэстро… Это ж такая пара! Это ж такая любовь! Вы засмейтесь, профессор, и я вас задушу, клянусь, задушу насмерть! Он ее с того света возвращает, она за него – с саблей на фага! Да что там сабля! Я думал, она ту дрянь голыми руками порвет… Нет наших сил смотреть, как они мучаются! Он ее тянет-потянет, а мы? Отвези-привези, стой, не отсвечивай. Стоим, не отсвечиваем. А душа-то болит! Душа мается! Боюсь я, профессор, наломают наши дров. У них же идеи! Они же в бой рвутся! В любовь, в самую середку!

– Идеи? – в глазах профессора зажегся интерес. – Ну-ка, с этого места в деталях…

Приняв из рук Фриша чашку, Штильнер сделал глоток, кивнул с одобрением и устроился в кресле.

– Ну, вы же сами говорили про целое? Про единое целое? Дескать, маэстро должен ощутить… Говорили?

– Говорил. Но не вам, – Штильнер нахмурился: седой грузный сыч. – Откуда вам это известно?

– Ой, да бросьте вы, профессор! Телепаты мы, телепаем как умеем… Короче, Сарош и предложил: надо бы маэстро сознание расширить! Ну, знаете, философия: я – не я, личное-безличное… Расширим, значит. Так, чтобы он ее от себя не отличал!

– Расширить сознание? Каким же образом?

– Есть, мол, средства. И Джитуку туда же: есть! Еще какие!..

– Средства? Выражайтесь яснее!

– Наркотики, – уточнил мар Яффе.

– Вы предлагаете накачать Диего Пераля наркотиками?!

– Не я! Сарош, болван, его идея! А мы с Фришем – бегом к вам! Только он «накачать» не предлагал. Сказал: подберем и препаратик, и дозировочку…

На лице Штильнера метровыми буквами было написано все, что профессор думает по поводу препаратиков, дозировочек и методов, предложенных Сарошем.

– Вы когда-нибудь ходили в волну пьяным? – с опасной вкрадчивостью поинтересовался он.

– Пьяным? – смешался Пробус. – Нет, душа моя, не хаживал. Так, выпивши: кружечка пива, рюмочка «Егерской»…

– В большом теле для вас что-нибудь менялось?

– Выходили медленней. А там, в волне… Нет, ничего! Как и не пил!

– Вот и ответ. Препаратики ничего не дадут, только выход замедлят. Это уж как пить дать, извините за каламбур! Я категорически запрещаю любые идиотские эксперименты! Так и передайте вашему Сарошу…

– Сами ему скажи́те, профессор! Они от нас с Гилем прячутся, секретничают. Видят, что мы не одобряем. Мы чего ночью приперлись? Ждали, пока народ спать уляжется…

– И скажу! Я ему так скажу, что чертям в пекле тошно станет! Ойкумена с овчинку покажется! А что еще за идеи предлагали ваши коллеги?

За такой интонационный переход Луис Пераль рукоплескал бы актеру целую минуту – или прогнал бы взашей, в зависимости от сценической ситуации.

– Глупости всякие! Глупости!

– Конкретизируйте!

– Магда предлагает ревность, – лаконично уведомил мар Фриш. – Анджали с ней согласна.

– Ревность? – Штильнер задумался. – Это как?

– Ну что вы, как маленький! Магда, значит, с маэстро шуры-муры, на глазах у деточки. А потом мы на планету, и деточка за нами. Чтобы, значит, Магде в волосы вцепиться, отбить своего…

– В волосы? Нет, не годится.

– Вот и я говорю: не годится! А еще они рой хотят к нам затащить! Ну, в коллант…

– Рой? Как?! А главное, зачем?!

Похоже, на последний вопрос у профессора имелся ответ, но он желал сперва выслушать версию коллантариев. Штильнер выбрался из кресла, сунулся к заварничку. За время разговора остатки чая настоялись так, что жидкость, льющаяся в профессорскую чашку, походила на смолу. Штильнера это более чем устроило: он предпочитал крепкие напитки и концентрированные вкусы.

– Зачем? – вздохнул Пробус. – Сотрудничество, гори оно огнем! Джитуку с Сарошем к нашим спасителям с утречка намылились. Ну, к другим коллантам… Мириться пойдут.

– Мириться? Вы успели поссориться?!

– Наши носы задирают. Мы же при любви, при великой, соучастники мы. А эти – боком, на подхвате. Ну, эти завидуют. Тоже хотят к любви поближе. Разругались в хлам…

Развивать тему ссоры помпилианцу не хотелось. Судя по всему, в задирании носов он принимал деятельное участие.

– Рассказывайте, – велел Яффе.

– Я лучше покажу, – Фриш выложил на стол коммуникатор. – У меня есть запись.

Гематр активировал сферу в режиме обзорника.

– Луна взошла.

Улыбаясь, полковник Дюбуа смотрел на небо:

– Сегодня полнолуние. Не правда ли, светло как днем?

– Вы правы, – с суховатой вежливостью согласился дон Фернан. – Чудесный вечер.

Луна и впрямь удалась на диво. Млечно-желтая красавица, она припудрилась звездной пылью, скрыв оспины кратеров. Едва касаясь вершин деревьев, сияя алмазной диадемой, королева ночи плыла над садом: выше, еще выше. Лучи-труженики выбелили стволы вишен и груш, лучи-богачи швырнули в траву сотни золотых монет. Ночные птицы затянули свои псалмы, славя Господа и свободную любовь. Хор распевался, ширился, набирал силу: щелчки, рулады, трели. По белым накрахмаленным полотнищам ринулись тени. Они спешили, торопились наиграться в салки, пока луна не ушла в зенит, укоротив им прыть.

– Я домосед. Я не бывал нигде, кроме Террафимы, – эту реплику полковник адресовал Джессике, присовокупив к словам изящный поклон. В седле это было непросто сделать, но Дюбуа справился. – У вас в театрах сцены освещаются прожекторами? Турелями софитов?

– «Солнышками», – уточнила Джессика.

Она отвечала, не думая. Все внимание уходило на анализ поведения Дюбуа. Жестикуляция, поворот головы, пальцы левой руки небрежно играют поводьями. Будь они соперниками на фехтовальной площадке, ученица Эзры Дахана уже сделала бы выводы. Но беседа велась в саду, в вечернем монастырском саду… Вот, поняла Джессика. Вот зацепка! Мы беседуем в саду, на глазах публики – двух десятков вооруженных людей. Но для Дюбуа они – не публика. Дюбуа ведет себя, словно премьер-актер в окружении массовки, перед финальным монологом – нет! – актер перед выигрышной мизансценой, отработанной на репетициях до мелочей – нет! – он не актер, он притворяется актером, не играет, а наигрывает…