Генри Олди - Ангелы Ойкумены

Ближнее ущелье озарилось сполохами багрового пламени, словно в нем пробудился от сна дракон. Пламя вскоре погасло. Дракон ждал. У дракона было змеиное терпение.

– Она вернется, – сказал гематр.

– Нет.

– Она вернется, – с нажимом повторил Гиль Фриш. Прошла целая вечность, прежде чем Диего осознал: этот нажим, с трудом дающийся гематру, равносилен крику. – Стать одним целым, помните? Ваша память – ее память. Вы становитесь целым!

Не повышая голоса, Фриш кричал изо всех сил.

– Вернется? Откуда вы знаете?

Я посчитал, скажет сейчас Фриш. Вероятность – семьдесят семь процентов ровно. Две семерки, счастливое число. Скажи это, молил Пераль гематра. Скажи! Ну что тебе стоит?

– Я верю, – сказал Гиль Фриш.

Диего качнулся в седле, как от удара. Эта пощечина была сильнее той, что Фриш отвесил ему ладонью. Конь? – мир встал на дыбы. Варвар умоляет о расчетах, а гематр верит! Если такое возможно…

– Вперед!

– Вперед нельзя! – задохнулся Пробус. – Надо вернуться!

– Хватит возвращаться! За мной!

Воздух кипел от электричества – гроза шла рядом. В волосах коллантариев, в гривах лошадей плясали колючие голубые искры. По скалистым кручам, шипя и потрескивая, ползали огненные змейки. Вспыхивали, исчезали, возникали снова. В небе били барабаны: стойте, безумцы! Ответом грому небесному был дробный грохот копыт.

Скалы ожили, пришли в движение. Камень уступов плавился, менял очертания. Текли прозрачные струи, испарялись от внутреннего жара – вода, марево, туман…

Рой!

Туча звездной мошкары закрыла путь в ущелье. Ведьмовское варево клубилось, бурлило, кипело на огне. В бурлении рождались картины и образы, способные свести с ума. Они приковывали взгляд, заставляли внимать сюрреалистическим трансформациям роя как откровению, ниспосланному свыше. Линии двойной пентаграммы соединили десять призраков, десять костров, в которых смутно угадывались очертания человеческих фигур. Пентаграмма вывернулась наизнанку, провалилась внутрь себя, вспухла мерцающим яйцом. Яйцо мчалось сквозь бездны роя-космоса: побег, побег на рывок из оков плоти. Мириады мошек – частицы, кванты, волны – пронизывали его в движении бесконечном и безостановочном. Часть тучи уплотнилась, потемнела, обрела форму – малое подобие роя, рой-клон и яйцо, сотканное из мерцания, сблизились, проросли друг в друга бахромой хоботков-пуповин. По нитям, в обе стороны, ринулись искорки: побег, побег на рывок, вслепую, наудачу. Рой-клон замерцал, как яйцо-коллант, в яйце проступили контуры зародыша, миниатюрной копии роя…

– Он пытается говорить, – прошептал Фриш. – Он учит наш язык.

– Учит?!

И под пыткой маэстро не назвал бы увиденное языком.

– Да. Язык материи.

– С чего вы взяли?

– Ваша память, сеньор Пераль. Ваша обострившаяся память. Вы – его учитель.

Яйцо-коллант лопнуло. Из скорлупы рой сотворил ограждение: грубо тесаный, треснувший во многих местах, бледно-желтый песчаник высотой до колена. Внутри – ровный прямоугольник травы. Тройная башенка надгробья. С центральной маковки свисает гирлянда свежих лилий. Горят под солнцем удивительно четкие, высеченные в камне буквы: «Энкарна де Кастельбро». Рядом с могилой двое: мужчина в черном, женщина в белом.

– Это чудо! Диего, это настоящее чудо…

Стоя на земле, рядом с фыркающей кобылицей, Карни подпрыгивала от восторга. Вот-вот захлопает в ладоши, как ребенок. Откуда, вздрогнул маэстро. Как, когда?..

Стальная молния перечеркнула кладбище. Фехтовальный зал университета. Карни на полу, из ее груди торчит дага. Диего Пераль на полу: чудовищная тяжесть не позволяет маэстро ползти. Закат на веранде. Похороны. Силуэты пальм на фоне неба. Кладбищенский распорядитель. Карни пробует местное вино. Диего в сопровождении полицейских. Супруги Тай Гхе. Джессика Штильнер. Эзра Дахан. Священник в шафрановой рясе. Огонь. Все горит. Огонь. Огонь…

В рое полыхала багровая вспышка. Рой весь был вспышка, костер, живая тревога.

Ущелье откликнулось сполохами пламени. Гром превратился в рык. Рев зверя, по сравнению с которым клювастые жабы – милые домашние зверушки. Беспокоясь, рой скользил вдоль скальной стены, метрах в десяти от поверхности земли. Он двигался нервными скачками: устремлялся вперед, зависал на одном месте, колыхался грудами тополиного пуха, горел от случайной искры. В сердцевине роя рождались хаотические вихри, грозя разорвать волновое тело флуктуации на части. Рою хотелось бежать. Рой хотел остаться. «За мной! – взывал он, пытаясь обратиться к людям на их языке. – Скорее!»

Между роем и коллантом зашевелилась почва. Треснула, рождая сонм тварей – знакомых вперемежку с новыми, невиданными. Твари лезли отовсюду, выбирались из разломов справа, слева, позади. Из ущелья надвигался рев, скрежет, хрип драконьей глотки. Бесы восстали из ада, пути к отступлению не было.

Колланты прикрытия?

Обернувшись, маэстро прочитал во взглядах коллантариев то, в чем не хотел признаться себе мгновением раньше. «Вперед нельзя!» – крик маленького помпилианца не был пустым заявлением. За Диего, пришпорившим жеребца, последовал лишь коллант Пробуса: гвардия отчаяния, рыцари безнадежной любви. Два других колланта остановились на полпути в геенну, повернули назад, в мыслях уже похоронив самоубийц, которых опрометчиво согласились охранять.

Осуждал ли их Пераль? Ни в коем случае.

На месте конвоя, подумал маэстро, будь я командиром, я тоже предпочел бы сохранить своих людей. В конце концов, мне ли, кто должен сейчас драться в Эскалоне или Бравильянке, вместо того, чтобы радовать сатану, выводя мертвую возлюбленную из космического пекла – мне ли судить кого-то судом чести?

– Ибо надеюсь не на силу рук и крепость власти…

В вышине воссиял свет. Среди бесов началось беспокойное копошение, они задирали морды вверх, щурились, мотали косматыми головами. Иные, жалко подвывая, бросились наутек. Самые смышленые пытались зарыться обратно в землю.

Прикрыв ладонью глаза, Диего взглянул в зенит.

С неба спускался ангел.

– Уезжайте, – велела Джессика гвардейцам.

Офицеры вздрогнули, словно их внезапно разбудил сигнал тревоги.

– Возвращайтесь в лагерь. Тело полковника заберите с собой. Никто здесь больше не умрет. Вы слышите, что я вам говорю?

Она стояла с шпагой в руке, с коброй, готовой атаковать. Уверенность, думала Джессика Штильнер. Я не испытываю и половины той уверенности, которую демонстрирую им, людям, знающим толк в убийстве ближнего. «И половины…» – художественный образ для гематров. Дедушка, ты бы обрадовался такому подарку? В действительности я не испытываю шестидесяти семи процентов уверенности ровно от декларативного уровня демонстрации. И восьмидесяти двух процентов – от желаемого уровня. Когда они меня прикончат, точность расчетов станет мне утешением. С коброй наизготовку – дедушка, так лучше? Дон Луис, а вы что скажете?