Дональд Уэстлейк - Дурак умер, да здравствует дурак !

Заслышав, как хлопнула дверь, Герти вышла из кухни, огляделась и спросила:

- Они ушли?

- Стив просил попрощаться с вами.

- Все легавые - бездельники, - глубокомысленно заметила Герти и, нахмурившись, добавила:

- Милый, тут как в склепе. У тебя что, нет проигрывателя?

- Не думаю, что вам понравятся мои пластинки, - ответил я.

- Дорогуша, я уже это поняла, но, как говорится, лучше плохая музыка, чем вовсе никакой. Так что заведи-ка один из своих струнных квартетов.

Я поставил Девятую симфонию Бетховена и врубил полную громкость. Если уж она хочет рок-н-ролл, так пусть получает.

Глава 8

Последующие несколько часов я прожил в состоянии тихого ужаса.

Герти и впрямь умела чувствовать себя как дома. А я мог думать только о постели и гадать, где решила спать часть моего наследства. Хотя я не считал себя ханжой и, строго говоря, не был девственником (разве что почетным, поскольку мое воздержание уже слишком затянулось, и я, можно сказать, вновь обрел невинность), мысль о том, чтобы спустя несколько часов после знакомства (или даже спустя несколько месяцев) залечь в койку со стриптизеркой из "Канонирского клуба", повергала меня в оцепенение. С другой стороны, отказать женщине - тем более, обладающей такой безудержной силой, - дело очень трудное, и тут требуется тонкий подход, а у меня, черт возьми, нет никакого опыта по этой части.

Кроме того, Герти оказалась прирожденной стряпухой и приготовила обед, какого я не едал уже долгие годы, а то и сроду. Основу его составляли салат и отбивные с картошкой и брокколи, но многочисленные приправы превратили эту нехитрую снедь в манну небесную, которую я уплетал за обе щеки.

Чтобы не вкушать в молчании и отвлечься от своих страхов, за трапезой я спросил Герти, что она думает об убийстве дядюшки Мэтта и подозревает ли кого-нибудь в этом злодеянии.

- Никого, - был ответ. - Никто никого не видел, никто ничего не слышал. Меня тогда не было дома. Никаких свидетелей.

- Прошло почти две недели, - сказал я. - Полагаю, полиция в тупике?

- Легавые, - пренебрежительно ответила она и передернула плечами, словно говоря: "Чего ты от них хочешь?"

Я чувствовал, что обязан выказать интерес и участие по поводу смерти родственника, оставившего мне триста тысяч долларов, но не мог сосредоточиться на этой теме, пока Герти с жадностью уписывала отбивную. Тем не менее, мне удалось поддержать разговор, спросив:

- Как вы думаете, может, это дело рук человека, которого он кинул? Ну, месть и все такое.

- Мэтт ушел на покой много лет назад, - ответила Герти, набивая рот салатом.

- А если это кто-то из прошлого? - не унимался я. - Человек, который в конце концов настиг дядьку?

Она подняла руку, призывая меня к терпению, прожевала и проглотила салат, опустила руку и спросила:

- Ты имеешь в виду жертву мошенничества? Кого-нибудь, обманутого два десятка лет назад?

- Возможно, - ответил я.

- Забудь об этом, милок, - сказала Герти. - Если простофиля спохватится, пока ты поблизости, он еще может потревожить тебя. Но по прошествии времени ни за что. Особенность олухов в том, что они - олухи.

Они просто идут домой и сокрушаются по поводу своей горькой доли. Олухи не выслеживают кидал и не мочат их.

Я почувствовал, что краснею. Она настолько точно обрисовала мне меня самого, что я оцарапал вилкой с картошкой верхнюю губу.

Тем временем Герти предалась воспоминаниям:

- Именно так всегда говорил профессор Килрой: "Олух, он и есть олух".

Это было его жизненное кредо.

- Какой профессор?

- Килрой. Многолетний деловой партнер Мэтта.

- А где он сейчас?

Герти передернула плечами.

- Ума не приложу. Может, в Бразилии. В чем дело? Тебе не нравится еда?

- спросила она, заметив, что я положил вилку.

- Я сыт. Все очень вкусно, но я уже наелся.

- Ну и едок, - презрительно бросила Герти. - И чего я, спрашивается, возилась?

На десерт она подала мне нектар, отдаленно напоминающий кофе, а потом я поплелся в гостиную и сел в свое кресло для чтения, где и провел следующий час, сонно переваривая пищу, вяло прогоняя прочь мысли о том, какие события ждут меня нынче ночью, и держа перед носом перевернутую вверх ногами утреннюю "Таймс".

Так я и сидел до четверти восьмого, пока передо мной снова не предстала Герти в своем черном пиджаке и с дорогой кожаной сумочкой на левой руке.

- Прогуляйся немного, - велела она. - Заодно проводишь меня до метро.

Я растерянно посмотрел на нее снизу вверх и спросил:

- Куда вы?

- Домой, - объявила Герти. - Думаешь, мне делать нечего, кроме как слоняться по твоей квартире?

И тут меня охватило такое чувство облегчения, что я едва не подбросил в воздух свою "Таймс". Я не гаркнул "гип-гип ура!" лишь из боязни обидеть Герти. Как-никак, новость и впрямь была приятная: все-таки Герти уходит.

Все-таки она считает своим домом какое-то другое место. Все-таки не собирается остаться здесь навеки, будто Бартлеби.

Я расплылся в улыбке и сказал:

- С удовольствием провожу вас, Герти.

После чего сложил газету, выбрался из кресла, накинул пиджак, и мы вышли из квартиры.

Шагая по тротуару рядом с Герти, я ощущал какое-то странное спокойствие, хотя, пока мы спускались по лестнице, я боялся, что на улице буду испытывать чувство неловкости. В дружелюбном молчании мы дошли до Восьмой авеню, а потом двинулись на север и добрались до Двадцать третьей улицы, где была станция подземки и где я с большим опозданием (вероятно, я уже упоминал о том, что слово "опоздание" как нельзя более емко выражает особенности моего жизненного пути) догадался предложить Герти денег на такси.

Ее реакция была мгновенной и слишком уж бурной. Прижав руку к сердцу (при таком бюсте это было нелегким делом), Герти притворилась, будто вот-вот упадет в обморок, и вскричала:

- Мот! Транжира! Только и знает, что сорить деньгами!

Но я уже научился правильно обращаться с ней и поспешно сказал:

- Конечно, если вам привычнее ездить подземкой...

В ответ она сунула в рот два пальца и издала свист, от которого, должно быть, задрожали стекла во всех домах Манхэттена, включая и здание ООН. Из потока машин тотчас вынырнуло такси и, пыхтя, остановилось перед нами.

Я вручил Герти доллар, и она взглянула на него так, словно впервые увидела денежку столь ничтожного достоинства, после чего с вялым омерзением произнесла:

- Слушай, широкая душа, я живу на Сто двенадцатой улице.

Немного смутившись, я присовокупил к первому доллару еще один и спросил:

- Этого достаточно?

- Хватит, хватит, - ответила Герти. - А то еще избалуешь меня.

Я придержал для нее дверцу и, когда Герти уселась в машину, спросил, склонившись к окошку:

- Когда я увижу вас снова?

При этом я испытывал множество разнообразных чувств, самым сильным из которых был трепетный страх.