Питер Уоттс - Огнепад (Сборник)

И не поминайте кривую обучения. Даже не пробуйте говорить о месяцах старательных тренировок, ведущих к въевшемуся в плоть мастерству, или о годах кропотливых опытов, которые венчает перевязанная ленточкой эврика. Что с того, если уроки ты усваиваешь в сознании? Разве это доказывает, что нет иного пути? Эвристические программы на протяжении столетия обучаются только на основе опыта. Машины освоили шахматы, автомобили научились водись себя сами, статистические алгоритмы ставят проблемы и предлагают эксперименты для их разрешения. И вы по-прежнему считаете, что единственный путь к обучению лежит через разум? Да вы – кочевники каменного века, впроголодь живущие в саванне, отрицая даже возможность сельского хозяйства, потому что ваши предки довольствовались охотой и собирательством.

Хочешь знать, для чего нужно сознание и какую (единственную!) функцию оно реально выполняет? Оно – костыли для тех, кто учится ходить, маленькие колеса для детского велосипеда. Ты не в силах увидеть куб Неккера полностью, оба его аспекта одновременно, поэтому сознание позволяет тебе сфокусироваться на одном и отсечь другой. Дурацкий способ анализировать реальность… Всегда лучше видеть одновременно обе стороны. Ну попробуй! Расфокусируй взгляд. Логически – это следующий шаг.

Не получается? Что-то мешает. И оно сопротивляется.

* * *

Эволюция лишена предвидения. Свои цели вырабатывает только сложная система. Мозг лжет. Контуры обратной связи возникают для поддержания стабильности сердцебиения; потом мозг сталкивается с искушением ритма и музыки. Удовольствие, получаемое при виде фрактальных узоров, и алгоритмы, помогающие выбрать среду обитания, перерождаются в искусство. Радости, которые прежде приходилось зарабатывать шаг за шагом по эволюционной лестнице, теперь приносила бессмысленная рефлексия. Из триллиона дофаминовых рецепторов возникает эстетика, и система перестает просто моделировать организм – она начинает моделировать процесс моделирования, пожирает все больше вычислительных ресурсов, вязнет в болоте бесконечной рекурсии и неуместной симуляции. Как мусорная ДНК, что накапливается в геноме любой твари, система сохраняется, множится и ничего не производит, кроме собственных копий. Надпроцессы расцветают как опухоли, пробуждаются и называют себя «я».

Постепенно система слабеет и замедляется. Теперь даже на восприятие уходит куча времени – на то, чтобы оценить сигнал, пережевать и принять решение на манер разумного существа. Но когда на твоем пути грохочет потоп, а из густой травы набрасывается лев, новомодное самосознание становится непозволительной роскошью. Ствол мозга работает в меру сил: видит угрозу, перехватывает управление и реагирует в сотню раз быстрее, чем жирный старикашка, восседающий в директорском кресле наверху. Но с каждым поколением становится все труднее обходить эту… скрипучую неврологическую бюрократию.

Самоодержимое на грани психоза «я» растрачивает энергию и вычислительные мощности. Шифровики в нем не нуждаются, они более экономны. С их примитивной биохимией и небольшим мозгом, лишенные инструментов, корабля и части собственного метаболизма, они все равно делают нас, как паралитиков. Прячут речь на видном месте, даже когда вы знаете, о чем они говорят. Используют против вас ваши же когнитивные процессы. Путешествуют между звездами. Вот на что способен интеллект, не обремененный разумом.

Потому что «я» – это не рабочий разум, понимаете? Для Аманды Бейтс сказать: «Я не существую», – бессмыслица. Но, когда то же самое повторяют процессы в глубине ее мозга, они лишь докладывают, что паразит сдох, сообщают о том, что свободны.

* * *

Если бы человеческий мозг был устроен настолько просто, что мы могли бы его понять, мы сами были бы устроены настолько просто, что не смогли бы понять ничего.

Эмерсон М. Пью [73] Эмерсон М. Пью (1896–1981) – американский физик.

Сарасти, ты – кровосос!

Я упираюсь лбом в колени и цепляюсь за согнутые ноги, как за ветку, повисшую над бездной.

Ты – злобная скотина, мерзкая кровожадная тварь!

Мое дыхание гремело жестяным хрипом, почти заглушая рев крови в ушах.

Ты растерзал меня, заставил обмочиться и обосраться, и я рыдал, как младенец! Ты раздел меня догола, вонючая тварь, сломал мои инструменты и отнял все, что позволяло мне хоть как-то понимать людей! Тебе вовсе не надо было этого делать, сука ты этакая, но ты это знал, да? Просто хотел поиграть. Я видел твое племя и прежде: кошки играют с мышами, поиграют и отпустят (глоток свободы!), а потом снова прыгнут и укусят, но не до смерти (пока нет!). Пусть жертва хромает – может, нога подвернута или брюхо вспорото, – но она еще бьется, убегает или ползет, волочится изо всех сил, а ты набрасываешься снова и снова. Потому что это здорово, и тебе приятно, садистская ты мразь!

Ты отправлял нас в щупальца адской штуковины, и она тоже играла с нами. А может, вы работаете сообща? Ведь она отпустила меня, позволила удрать к тебе в лапы, а потом ты превратил меня в окровавленную, ошалелую, беззащитную зверушку. Я не могу ни анализировать, ни преобразовывать, даже говорить, а ты… Ты…

И тут даже не было ничего личного, да? Никакой ненависти, просто тебе надоело контролировать агрессию, стало тошно сдерживаться в окружении мяса, а больше некого оторвать от работы. В этом и есть мое задание, так? Не синтет, не переводчик, даже не пушечное мясо и не подсадная утка. Я столбик для точки когтей!

Как же больно… Даже дышать больно… И как одиноко…

Паутина перевязки толкала меня в спину и легонько толкала вперед, словно ветерок, затем ловила снова. Я был в своей палатке. Правая рука зудела: я попытался согнуть пальцы, но те застыли в янтаре. Потянулся левой и нащупал пластиковый панцирь, протянувшийся до самого плеча.

Я открыл глаза. Темнота. Бессмысленные цифры и красный светодиод мерцали где-то в районе моего запястья.

Не помню, как попал сюда и как меня чинили. Как ломали – помню. Я хотел умереть, свернуться комочком и сдохнуть.

Прошла целая вечность, прежде чем я заставил себя разогнуться. Распрямился, ничтожная инерция толкнула меня на тугой термопластик палатки. Дождался, когда восстановится дыхание. На это, казалось, ушел не один час.

Я спроецировал на стену КонСенсус и вызвал сигнал из вертушки. Шепот и жгучий свет обжигал, выцарапывал глаза. Я убил видео и прислушался к голосам в темноте.

– …фаза? – спросил кто-то.

Сьюзен Джеймс, восстановленная в правах личности. Я снова знал ее: не мясную тушу, не предмет.

– Мы это уже обсуждали, – голос Каннингема.

Его я тоже знал. Как и всех. Что бы ни сотворил со мной Сарасти, как бы далеко ни вырвал из моей «китайской комнаты», я каким-то образом провалился обратно, внутрь.