Ирина Белояр - Вулкан проснулся, бэйби

Я мрачно кивнул.

— Тогда идем, нас Сергей ждет.

Наш доминирующий приятель стоял в стороне, как всегда всем довольный. Я сунул ему под нос диктофон:

— Социальный опрос. Какая у вас цель в жизни?

Сергей опешил, даже улыбка чуть не сползла с лица:

— Ты чего, ослеп? Своих не узнаешь?

— Шутка, — я, не оборачиваясь, двинул в сторону эскалатора. Сергей запоздало рассмеялся. Из вежливости, наверно.

…Добила меня вечером Инга:

— Люди хотят быть счастливыми. Лучше так, чем никак.

Я ошалел. Рявкнул: «Дура!», хлопнул дверью и ушел.

Во дворе опомнился. Инга-то в чем виновата?!

Внутри муторно заскребло. Первая ссора за всю жизнь. Раньше — никогда. Ни на Гее, ни до, ни после. Случилось непоправимое. Случилось…

Присел на скамеечку в сквере. Вокруг мягко шелестела зелень. Морок большого пешеходного кольца постепенно растворялся в нежном-предвечном.

«Люди хотят быть счастливыми».

Счастливыми… Что такое счастье? Спросить меня — это терновый дым и необъятное мироздание на ладони. Ладно. Формула, конечно, не универсальная, но для начала хватит. Идем дальше. До тернового дыма добрались не все. Многие остались на Земле. И не только из-за слабости. Кое-кому просто не повезло — например, один парень работал грузчиком и сорвал позвоночник. Имеет он право на счастье или нет?

Сложись что-нибудь иначе — я тоже не попал бы на Гею.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное». Мне раньше казалось — тут какая-то смысловая путаница, переводчики схалтурили. «Блаженны смиренные», — так, вроде бы, надо понимать. А это совсем другое. Подлинное смирение — не лизоблюдство, не преклонение перед власть имущими, не самоунижение. Мир в душе и приспособленчество в социуме — разные вещи. Быть смиренным — значит, безропотно принимать то, что тебе уготовано судьбой, действовать, сообразно обстоятельствам — но морально оставаться на высоте. Куда уж там «нищему духом»! Это какая вера, какая сила нужна…

…Однако бывает и так. Именно нищие духом идут в кабинки счастья — сильные ищут других путей… А уж выходят из кабинок таким убожеством, Господи прости… Но кто усомнится, что этим психологическим инвалидам уготовано царствие небесное? В них нет ненависти к ближнему. Они неподвержены грехам, по меньшей мере — смертным… Может, это начало царства Божия на земле? А я — реакционер и мракобес, страдаю оттого, что ближнему хорошо? Разве плохо, если в мире станет больше улыбок и меньше насилия? Мы всегда существовали по принципу «живи сам и не мешай жить другим». Именно из-за этого драпали на Гею. Откуда же мой нынешний протест?

Может, подспудно я все-таки воспринимаю кабинки как посягательство на мою личную свободу? Тогда это называется «паранойя»… Или боюсь, что Нина права, и процесс станет тотальным? Но мы этого уже не увидим. Если даже (не приведи Господь!) не удастся вернуться на Гею, если придется провести остаток дней на Земле — все равно, на наш век еще хватит свободы выбора… Может, дело в том, что я чужой в этом мире? Но ведь не-целевиков пока еще полно вокруг. Да и не привыкать мне чувствовать себя изгоем, если уж на то пошло.

Неудачники. В кабинки счастья идут неудачники. Люди, которые не сумели ужиться в современном мире. Не смогли ходить по чужим головам. Не захотели становиться шестеренками. Не хватило сил противостоять агрессивному обществу.

В результате скатились на дно.

Такие же, как мы. Ведь если бы нам не довелось удрать с Земли…

Я смотрю на жертвы кабинок и чувствую себя униженным.

Оттого и зверею.

…Вернулся домой в полном душевном раздрае. Обнял подругу за плечи:

— Прости. Не знаю, что на меня нашло.

— Ты стал злым, — бесстрастно отозвалась Инга.

— Эка невидаль. Я всегда был злым.

— Нет, не всегда. Отчаянным, агрессивным, неустроенным — да, был. Злость — другое. Ты повзрослел, Кир.

— Это плохо?

— Не знаю.

Зато я, кажется, знаю. Глупо с мылом влезать в подростковый прикид. При каждом движении трещит по швам… Скорее бы это все кончилось. Домой, на Гею. Там нет ни возраста, ни самокопания и никакой другой моральной чесотки.

Домой, домой.

Ночью мне приснилось: широкий каньон. Где-то внизу лесистые склоны, а здесь — камень. Скалистые вершины не пугают и не давят. Дружелюбные, домашние… Воздух прозрачен настолько, что дрожит перед глазами, как будто идет тонкий, очень тонкий дождь… Канатно-кресельная дорога, несколько трасс. Множество людей, свободных и бесстрашных. Славные, совершенно естественные улыбки… Люди едут наверх, на площадки, которых множество на гребнях. С этих площадок удобно взлетать. Небо, окрашенное несметными радугами, полно летящих человеческих фигур.

Сначала меня вроде бы не было. Так иногда случается во сне: наблюдаешь события как в кино, отрешенно. Это не ты крутишься в водовороте сюжета, совсем другие персонажи страдают и радуются, спешат по делам и пьют коктейли, воюют и занимаются любовью. Тебя просто нет. И вдруг — то ли посторонний звук с улицы, то ли сидеть стало неудобно, то ли вообще просто так — ты отвлекаешься от экрана, материализуешься из ничего, обретаешь плоть и привычные мысли.

Вот и сейчас: я нечаянно осознал, что нахожусь здесь же, у начала канатки.

И тут все начало необъяснимым образом меняться. Воздух потемнел, не6о пошло сине-фиолетовыми клочьями, подул шквальный ветер. Движения людей стали резкими, механическими. Заводные, безжизненные куклы садились в кресла, ехали наверх, бессмысленно взлетали, потом бессмысленно опускались на дно каньона и снова спешили к подъемнику. Улыбки застыли, лица стали синюшными, на некоторых появились трупные пятна…

Не нужно быть Фрейдом, чтобы истолковать этот сон.

После того моего срыва Инга замкнулась еще больше.

В принципе, она всегда была не слишком разговорчивой. Ничего нового — если бы я как-то раз не застал ее случайно в курилке института, оживленно беседующей с сотрудниками. Вот так, а дома — многочасовое молчание.

Ближе к выходным она позвала меня в город, развеяться. Я отказался, сославшись на усталость — меньше всего хотелось снова лезть в человеческую толпу. Инга равнодушно выслушала мои отговорки и уехала в компании с лаборантами из соседнего отдела. Конечно, — думал я, — пусть отдохнет, развлечется, она-то еще ни разу не выбиралась из научного городка, пусть, не все же ей на мою постную рожу любоваться, когда самой тошно… Но душеспасительные мантры почему-то слабо помогали. Пуповина оборвалась. Никогда в жизни я не чувствовал себя так одиноко, как в тот вечер.

Ссор больше не было. Но ведь ссора — как пуля: и одной хватит, если в череп. Оставалось только надеяться, что время все исправит.

Однажды, как снег на голову, приехала моя мать.