Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

Мартелли сжал Караваджо в объятиях и зашептал ему прямо в ухо:

– Мы покатились вниз по лестнице, но весь пролет я рвал ему зубами жилу, пока не вышла вся кровь.

Караваджо прерывисто вздохнул, будто старик силой памяти перенес его в гущу того боя.

– Я чуть не подавился его нечистой кровью – не очень– то по-рыцарски, но жизнь свою спас. А его предал смерти. В бою я перестал пытаться блеснуть благородством манер, – Мартелли поморщился, поджимая губы. – В молодости человек считает, что может изменить мир верой, или шпагой, или даже нарядной одеждой. Но стоит тебе убить своего врага, как начинаешь видеть мир таким, какой он есть. Иллюзии вытекают из тебя, как кровь из твоего противника. А тебе остается надежда, что после его смерти ты сумеешь измениться.

Внимая рассказу престарелого флорентинца, Караваджо позволил себе расслабиться – он давно ждал подобного разговора. Странно было чувствовать радость от беседы о смерти.

– Сначала я отучился гордиться своими выпадами – тем, как я парирую, как отвечаю на удар. Потом подумал: грешно творить кумиров из святых. Ведь когда их казнили, они умирали как обычные люди. Ну и последний урок – не обожествлять самого себя. Пытаться быть лучше, но не сокрушаться о своих несовершенствах.

Мартелли выпрямился.

– Когда будешь писать Иоанна Крестителя, не притворяйся, Микеле. Ни в чем. Нельзя, чтобы эта картина превратилась в упражнение в технике живописи. Сумей передать то, что вот здесь, – он легонько толкнул Караваджо в грудь, затем отодвинул игральную доску. – Я выиграл.

Караваджо распорядился, чтобы четыре холста сшили вместе: получилось полотно шириной в шесть шагов, а высотой – в два человеческих роста. Он выбрал такой размер для «Усекновения главы Иоанна Предтечи», осмотрев выбеленную стену за алтарем молельни со всех возможных ракурсов. Картина должна быть достаточно большой, чтобы прихожане могли рассмотреть ее даже от дверей, – но не настолько огромной, чтобы люди на ней выглядели гигантами. «Я хочу, чтобы отсеченная голова Крестителя показалась послушникам настоящей. Хочу показать им, что значит убивать и страшиться смерти; хочу, чтобы они поняли, как пугает меня тяготеющий надо мной приговор».

Для начала он покрыл холст костным клеем, тщательно промазывая швы между отдельными частями. В ответ на каждое прикосновение кисти холст приятно пружинил на раме. Затем Караваджо загрунтовал его оранжево-красной краской, к которой подмешал немного желтой охры. Поверх грунта он нанес второй слой, коричневый: сажу газовую и красную охру. На готовом полотне эти слои будут просвечивать из глубины, освещая теплыми полутонами темницу, в которой казнили святого.

В ожидании натурщиков он энергично мерил шагами пространство мастерской, чтобы избавиться от почти болезненной нервозности – иначе за мольбертом у него задрожала бы рука. Оставив в мастерской поваренка, протирающего краски через тонкую мешковину, художник вышел на улицу прямо в запачканной блузе, миновал Кастильскую таверну и повернул в сад, где рыцари упражнялись в фехтовании.

На крепостной стене замка, за гаванью, развевался штандарт ордена. Белый крест на красном фоне. Не здесь ли Мартелли вцепился зубами в шею турка?

Сильный ветер, казалось, смазал цвета флага: четкие линии исчезли. «Если бы я писал его, то передал бы движение, смену событий – то есть саму жизнь». Форма флага слишком быстро меняется под напором морского бриза, стало быть, требуются менее точные мазки. Не успеешь различить крест на штандарте, а он уже расплылся, задрожал, словно отражение на поверхности воды.

«Перегрыз глотку – вместо того чтобы щегольнуть искусством фехтовальщика.» Мартелли рассказал о драке без прикрас. Караваджо широко улыбнулся. В новой картине он не станет рисоваться. Каждый, кто увидит ее, попадет прямо на место казни, творящейся у него на глазах. Да, это будет прямой удар.

Караваджо чуть ли не бегом миновал собор Богоматери Победоносной и скрылся в Итальянском подворье. Он уже так четко видел расположение фигур с левой стороны полотна, что чуть ли не мазки мог пересчитать. Кто-то вошел в мастерскую за его спиной – но художник даже не обернулся, поглощенный сценой, которую ему предстояло написать.

– Кто тут будет Иоанн Креститель? – дьякон де Понте сбросил плащ.

Поваренок отложил желтую охру, которую тщательно просеивал.

– Маэстро Микеле говорит, что я.

Де Понте выхватил нож и провел рукой по шраму, что белой дорожкой пролегал у него в бороде.

– Так поди же сюда, я тебе голову отрежу! – он хлопнул испуганного паренька по спине и расхохотался. – Ну ладно, не бойся, сынок. С меня он будет писать палача.

Мальчик юркнул в свой угол и снова взялся за краску.

Две женщины, трое мужчин. Де Понте – палач, сицилийский рыцарь Джакомо – тюремщик. Поваренок – святой, а его сестра – Саломея, принимающая голову Крестителя на блюдо. Испуганную женщину на заднем плане изображала их мать. И все переминались с ноги на ногу – с непривычки стоять не двигаясь, как того требовал Караваджо. Напрасно художник внушал им, что они должны расслабиться и стоять естественно; их вид радости не доставлял. Мальчик закатил глаза, как мученик на бездарной картине в галерее инквизитора. Старуха воздевала руки, моля Бога о милости, словно играла в старомодной нравоучительной мистерии.

– Начнем с самого начала, – подошел к ним Караваджо. – А пока можете отдохнуть.

Они выпрямились и встряхнули затекшими руками.

– Попробуем разыграть казнь святого. Сначала пришли Саломея со служанкой.

Он прошел с ними всю сцену. Тюремщик зачитал смертный приговор. Палач бросил святого на колени, взмахнул мечом, рассек шею, затем наклонился, чтобы отсечь голову кинжалом. Саломея нагнулась, подставляя блюдо.

– Еще раз, – Караваджо заставил их трижды повторить сцену, давая точные указания. Он хотел, чтобы они почувствовали себя подлинными участниками события. – Все это происходит прямо здесь. Никем не прикидывайтесь. И не пытайтесь вести себя, как написано в Библии. Просто будьте этими людьми.

Спас положение де Понте: он сразу понял, что от него требуется, и саданул по шее Крестителя. Караваджо задумался: может, стоит запечатлеть именно это состояние – удовольствие палача от убийства? Но затем в суровых чертах де Понте вдруг проступило нечто похожее на сожаление. «Нет, – решил Микеле, – вот его я и напишу. Когда я вспоминаю, как убил Рануччо, меня переполняют не убежденность в своей правоте и не злость, а вина и сожаление. То, что я впервые испытал, увидев устремленные на меня глаза умирающего. Прощаясь с жизнью, он избавился от всех чудовищных уродств мира. И передал их мне».