Роберт Силверберг - Замок лорда Валентина. Хроники Маджипура

— Конечно, конечно. — Варджазид был явно ошеломлен милосердием Деккерета.

— Хотя убить тебя стоило, — пробормотал Деккерет.

— Но послушайте… — начал Варджазид. — Я вмешивался в ваши сны…

— Ну?

— Я хотел понять вас.

— Хм…

— Я… Вы не хотите отомстить?

Деккерет покачал головой.

— Ты позволил себе слишком вольно обойтись со мной и рассердил меня, но теперь гнев прошел, и я не хочу тебя наказывать. — Он наклонился поближе к коротышке и сказал низким угрожающим тоном: — Я пришел в Сувраэль полный расстройства и вины, в поисках очищающих физических страданий. Глупости! Физические страдания лишь укрепляют тело и силу и совсем немного значат для душевных ран. Ты же дал мне кое-что другое. Ты и твоя игрушка. Хоть ты и мучил меня во снах, но ты держал зеркало моей души и я видел себя и свою сущность. Ты хорошо видел мой последний сон, Варджазид?

— Вы были в лесу… На севере…

— Да.

— Вы охотились. Одного из ваших загонщиков ранил зверь, да?

— Продолжай.

— И вы оставили ее. Вы продолжили погоню за добычей, а потом, когда вернулись, было уже поздно, и вы обвинили себя в ее гибели. Я ощущал в вас чувство огромной вины, и чувствовал исходящую от вас силу.

— Да, — кивнул Деккерет. — Это вина, которую мне предстоит нести всю жизнь. И нельзя ничего сделать для нее теперь. — Поразительное спокойствие вдруг охватило его. Он ни в чем не был уверен, исключая то, что во сне он, наконец, встал лицом к лицу с событиями в Канторском лесу и взглянул на то, что он там сотворил и чего не сделал. Но понимая это, он не мог выразить словами, что глупо мучить себя всю жизнь за один беспечный поступок, и что наступил момент отбросить самобичевание и заняться делом. И теперь он простил себя. Он приехал в Сувраэль ради искупления, и каким-то образом получил его, за что должен был благодарить Варджазида.

— Возможно, я мог бы спасти ее, — продолжал он, — а возможно, и нет. Смерть есть смерть, да, Варджазид? И я должен служить не мертвым — живым. Едем. Разворачивай флотер, мы возвращаемся в Толигай.

— Но… а как же с вашим визитом на пастбища?

— Идиотское поручение. Недопоставки мяса! Вопрос уже решен. Так что, едем в Толигай.

— А там?

— Ты поедешь со мной в Замок-Горы, покажешь свою игрушку Венценосцу.

— Нет! — в ужасе выкрикнул Варджазид. Впервые с тех пор, как они познакомились, он по-настоящему перепугался. — Прошу вас…

— Отец? — окликнул его Динитак.

Под палящими лучами солнца парнишка здорово загорел, лицо его казалось совсем черным. И надменным.

— Отец, поезжай в Замок-Горы, пусть все увидят, что ты сделал.

Варджазид облизнул пересохшие губы.

— Я боюсь…

— Нечего бояться, наступает наше время.

Деккерет переводил взгляд с одного Варджазида на другого.

Старик внезапно оробел и как-то съежился, зато парень совершенно преобразился. Он чувствовал, что происходит историческое событие, перестановка могущественных сил, которые он едва понимал.

Варджазид сказал хрипло:

— А что будет со мной в Замке-Горы?

— Не знаю, — ответил Деккерет, — вполне возможно, что твою голову выставят на всеобщее обозрение на шпиле башни Властителя Симинэйва, а может быть, ты займешь место среди великих сил Маджипура. Случиться может все, что угодно, откуда мне знать? — он понимал, что ведет себя неосмотрительно, потому что ему была безразлична судьба Варджазида и он не испытывал ненависти к коротышке, а только какую-то порочную благодарность за то, что тот помог ему справиться с собой. — Все зависит от Венценосца. Но одно я знаю точно — ты едешь со мной со своей машиной. Все, разворачивай флотер!

— Но день еще не кончился, — сказал Варджазид, — еще слишком жарко.

— Ничего, выдержим. Едем, и побыстрее! Нужно успеть захватить в Толигае корабль. К тому же в городе есть женщина, с которой я хочу увидеться до отплытия.

Это произошло в юности того, кто стал впоследствии Властителем Деккеретом при Понтифексе Престимионе. И юный Динитак Варджазид стал первым повелителем Сувраэля и владыкой душ всех спящих Маджипура, именуемым отныне Королем Снов.

Это входило в укоренившуюся привычку. Душа Хиссайна была открыта для всего, а Счетчик Душ был ключом к безграничному миру нового восприятия. Он, один из жителей Лабиринта, получал особое ощущение мира, пусть немного неясное и нереальное, вроде названий на картах. Только мрак и закрытость Лабиринта имели сущность, все прочее — туман. Но в то же время Хиссайн теперь побывал на всех континентах, пробовал необычную пищу, видел жуткие пейзажи, испытывал холод и жару, и через все это он пришел к более всестороннему пониманию сложного окружающего мира, что, как он подозревал, имели очень немногие. Он возвращался и возвращался к Счетчику Душ, но больше не подделывал пропуск: он настолько часто бывал в архивах, что все лишь приветствовали его кивками и без слов пропускали внутрь, где в его распоряжении были миллионы «вчера» Маджипура. Часто он задерживался здесь всего на несколько минут, пока определял, что не найдет сегодня ничего нового, чтобы двигаться дальше по дороге знаний. Иногда с утра он в быстрой последовательности вызывал и обрывал по восемь, десять, пятнадцать записей. Разумеется, он знал, что каждая душа таит в себе целый мир, но не каждый такой мир одинаково интересен. Так он искал и искал душу, способную открыть для него что-то новое, и делал иной раз неожиданные находки и открытия, например, о человеке, полюбившем Меняющего Форму.

Излишество изгнало художника Териона Нисмайла из хрустальных городов Замка-Горы в мрачные леса западного континента. Всю жизнь он прожил среди чудес Горы, путешествуя, согласно требованиям своей профессии, по пятидесяти городам, и каждые несколько лет менял роскошь одного города на чудеса другого. Он родился в Дэндилмире, и на первых его полотнах запечатлелись сцены Сверкающей Долины, буйные и страстные от вложенного в них пыла юности. Затем он прожил несколько лет в поразительном Кэнзилэйне, городе Говорящих Статуй, потом во внушающем благоговение Сти, от одного предместья которого до противоположного было не меньше трех дней пути, побывал в Халанксе, расположившемся почти у окраины замка, и пять лет провел в самом замке, где создавал картины о придворной жизни Венценосца Трэйма. Его полотна высоко ценились за холодную сдержанность, изящество и совершенство форм, отражающих высшую степень совершенства пятидесяти городов. Но тем не менее, красота этих мест со временем перестала трогать душу и чувства художника, и когда Нисмайлу стукнуло сорок лет, он начал сравнивать совершенство с застоем, и не мог глядеть на свои самые знаменитые работы. Душа требовала непредсказуемости, преобразования.