Виталий Владимиров - Крест

Леонид увидел, как бы со стороны, себя, Татьяну и Аленку в самую счастливую пору своей семьи. Вошли, наконец-то, в собственный дом, в стены своей кооперативной квартиры. Ходили по пустым комнатам и с надеждой молодости верилось, что впереди долгая цветущая жизнь.

Другая. Не такая как прежде. Лучше.

Началась новая жизнь молодоженов Долиных с того, что пришлось влезать в ремонт: промазать цементом щели в стыках блочных плит на потолках, заново отциклевать полы, прошпаклевать и перекрасить оконные рамы, содрать отлетевшие обои.

Нескоро, но достали мебель, правда, вразнобой, из разных гарнитуров: сервант, гардероб, диван, столы, стулья, секретер.

Нет стенных шкафов - и мебель, вернее не мебель, а сборище ящиков для хранения одежды, белья, пальто, заполонило пространство так, что местами приходилось пробираться извилисто и тогда впервые возникло ощущение утраты и неравноценного обмена.

Оно касалось не только квартиры.

За порогом своего дома начинался другой дом. Общий.

На стенках лифта пестрела заборная нецензурная клинопись.

Двор с поломанными детскими качелями, так и не был изначально доведен до ума строителями и фактически представлял собой пустырь с мусорными баками.

Кварталы уныло одноликих белых башен, через пять длинных автобусных остановок универсам с пустыми прилавками и эпицентр культуры - кинотеатр.

Леонид представил город своей молодости с высоты полета, он вернулся в него на птице времени и увидел, что именно тогда и без того искаженное уничтожением сорока сороков храмов лицо столицы окончательно утрачивало свою домо-тканность, ибо было соткано когда-то из домов на манер пестрядинного одеяла, где Сокольники разнились от Таганки, Арбат от Марьиной Рощи, а Калужская застава от Замоскворечья.

Вкруг столицы морщины дорог сквозь повырубленные леса, через травленные химией поля, через реки, слитые с отходами, соединяли города помельче, села, деревни в то пространство, что зовется провинцией или захолустьем. А все вместе, вся земля - Русью, Россией, Советским Союзом.

Дом страны. Дом, который принадлежал всем и никому. Он был разорен, загажен и нуждался, как и квартира, в капитальном ремонте. Свой и ничей дом. Несвой. На границе своего и общественного кончались порядок и ухоженность, словно дальше жил другой народ, иное племя.

Леониду привиделась потрясшая его в свое время картина.

Поздний август. Подмосковный совхоз. Скотный двор или птичник с проваленной крышей. Грязная жидкая лента дороги от ворот с одной створкой до выкопанного экскаватором пруда. Идет мелкий холодный дождь. На краю пруда сбилась в кучу стая совхозных уток.

Они голые, без перьев и судорожно вздрагивает склизкое бело-синюшное месиво тел. А где-то за высокими заборами госдачи соспецбуфетами, банями-бассейнами и охраной.

Заглянув в колодец прошлого, Леонид ясно представил себе, что жизнь его утекает, а талант так и остался невостребованным.

Что осталось от прожитых лет? Память да тетрадки стихов. И не только своих. Севка Андреев тоже писал.

Хочу нежности.

Чтобы желтые лоси

осыпали стеклянные росы

в поры земли

мне.

Сева всегда хотел нежности. Потому что у него не было детства. Человек без детства. Об этом знали его друзья по школе - Ленька Долин и и Илюха Жихаревич. Тем, кому он оставил свое завещание. Вот оно:

"Рябова Екатерина топором в висок ударила спящего мужа. Он стал инвалидом. До его смерти они мирно прожили еще 20 лет.

У Плошкиной Анны муж всю войну отсиделся поваром у снабженцев. Когда его уволили, Анна выгнала мужа из дома по причине якобы ревности. Он умер в нищете, спился.

У Голубевой Серафимы муж умер от тифа еще молодым. Когда случился пожар, горел дом и в нем кричали дети, Серафима равнодушно сказала: "Черт с вами, горите!" В самое голодное время она выпивала мое молоко, разбавляла его водой и кормила меня этим.

Четвертая сестра Сальникова Авдотья жила в деревне, потом перебралась в город. Жили тем, что зарабатывал муж. Как-то он сказал, что жить в городе не может и поедет в деревню хоть пастухом. Авдотья заставила его остаться и он умер в 1937 году от инфаркта.

Все четыре сестры прожили долго, но я на всю жизнь запомнил их холодность и отчужденность. Они никогда ни в чем не помогали друг другу. Не навещали друг друга, хотя Авдотья и Анна жили в десяти минутах ходьбы. Характерным для них всех был холодный практицизм. Никакой душевности. И две маски - либо плаксивость, либо воинственность.

Второе поколение, как яблочко от яблони, недалеко ушло.

Зинаида, старшая дочь Екатерины Рябовой, еще девочкой ткнула вилкой в глаз своего брата. Он так и остался кривым. В армию его все-таки взяли и он погиб на фронте. Зинаида выла, узнав об этом. Тем более, что воевал и ее муж. На третий год войны, когда голод и нищета дошли до крайности, Зинаиде повезло, она устроилась на кухню в госпиталь. Отъелась и стала хвастать своими романами с пленными немцами. Верила в наше поражение. Как и мать.

Перед самой войной Екатерина Рябова учила Зинаиду: "Мужик нужен только для того, чтобы сумки в дом таскать, а на остальное насрать!" Старший сын Зинаиды рассказывал мне, что он слышал как бабушка учила маму умертвить его полуторагодовалого братишку - скормить ему паука или раздавить яичко, потому что есть в доме нечего.

Третье поколение началось с меня. Но я не столько первый, сколько ничей. Сирота при живых родителях. Ходил то к одним, то к другим. Отца забрали на дорожные работы, он так и не вернулся обратно, а мать, я и сестра еле перебивались с хлеба на воду.

Мне 9 лет. Я отдал одному парню коньки за два стакана крупы. Мать обрадовалась, велела никому не говорить о "сделке" и сварила тот час же кашу. Кашу мы съели, но тут пришли родители парня, стали требовать назад крупу. Скандал, да поздно.

Сестры жили тем, что шили ватные одеяла и продавали их на рынке. Они хотели пристроить к делу и мою мать, но она так и не стала трудиться. А выживать было надо. На рынке я видел как ходко идут картинки, писаные масляными красками. Я стал делать такие же, но на круглых камушках. И даже продал три таких пейзажа, но по школе разнесся слух, что я, третьеклассник, торгую на рынке.

В надежде на заработок я послал свои стихи в газету. Наивно? Сейчас кажется, что да, наивно, а тогда? Как обрадовалась мать, когда отыскалась затерянная детская копилка! Целых 36 копеек дала мне мать и послала в булочную. А назавтра вся школа смеялась надо мной за эти 36 копеек копейками.

Чтобы не умереть с голода, нужен был метод. Умереть с голода - это не слова, это реальность. Мать уже страдала водянкой, ноги ее и руки были громадных размеров. Вот одеяла - это метод, рисование на камушках - метод, писание стихов - метод.