Виталий Владимиров - Крест

Даже не обиду, а остро, с вязкой горечью Леонид ощутил вечную, изначальную разницу шириной в пропасть с единокровным, единоутробным братом своим. Или таков постулат твоего и каждого бытия - быть одиноким даже с братом своим?

Утром Николай сделал то, что Леонид никогда себе не позволил бы: вызвать брата, как начальник подчиненного, и сказать прямым намеком увольняться пора... Может, потому, что Леонид сам никогда начальником не был?

Начальниками не рождаются, начальниками становятся и Леонид понимал, что дело тут совсем в ином. Леонид явился на свет с даром ощущать ритм и звукальность слова, видеть образы и цветные сны, слышать музыку и гармонию светил. Он долго жил, не подозревая о своих особенностях и наивно полагая, что его мироощущения - одинаковый удел всех, что всякому дано то, что ему было ниспослано, просто у других не случилось, не вспыхнуло ярким светом самосожжения. И Коляныч, брат, по разумению Леонида должен быть осенен, если не поэтическими, то способностями ученого-мыслителя или иными какими.

С годами Леонид понял, что судьба совсем не по-братски разделила таланты меж Леонидом и Николаем, что ж тут поделаешь, но именно это, по разумению Леонида, служило причиной глубокого внутреннего расхождения родных по крови, но не по духу людей.

Николай никогда не интересовался творчеством брата, не спрашивал, что пишешь, брат Пушкин, не помогал в мытарствах Леонида по редакциям и издательствам. Как будто отсутствовала, не существовала в пространстве братских душ сфера этих взаимоотношений.

И никогда в жизни Леонид не разговаривал с братом о Боге.

Чуждо это было Николаю. Кто Бог партийному вождю почтового щика? И где его храм?..

А Николая словно понесло и не мог он остановиться:

- Вот есть же люди, Иван Степаныч, понять их не могу, с двойным дном что ли, ненадежные, снаружи одни, внутри другие. Или поэты все такие?..

Враз обрывался суетливый клекот

и застывали, тихли звери

играл на клавесине Моцарт.

Молчал Сальери.

Иван Степанович посмотрел на Леонида.

- Издаетесь?

- Сборник... - тягостно отозвался Леонид.

- Представляю себе... - сказал Иван Степанович.

Гость не закончил, повисла пауза, которая словно обнажила и без того голого Николая - бестактность его слов, его поступка. Так показалось Леониду.

Петухов с Голубовичем иначе восприняли ситуацию. "Князь" профессионально споро разлил очередную и, как обычно, Гостю и шефу на малость, но побольше. Петухов же поднял свой стакан торжественно, как тамада в застолье:

- Я спросил у мудрейшего: "Что ты извлек из своих манускриптов?" Мудрейший изрек: "Счастлив тот, кто в объятьях красавицы нежной по ночам от премудрости книжной далек!"

- Хайям? - улыбнулся Гость.

- Вот это стихи! - натужно весело восхитился Николай. - Вот это поэзия! - победоносно глянул он на Леонида. - Налей-ка водички Иван Степанычу, запить, - указал он Голубовичу.

- Вода не утоляет жажды - я помню пил ее однажды, - неожиданно прорезался голос у Голубовича.

Рассмеялись, выпили, напряженный момент миновал, но терпкий привкус горечи не покидал Леонида - и водка казалась некрепкой, и закуска невкусной. Его настроение усугубил Иван Степанович:

- Большая разница у вас с братом? - имея ввиду возраст, спросил он Леонида, когда они остались наедине в парной.

- Разница?... Смотря в чем...

- И то верно, - деликатно согласился Гость.

Глава шестая

То траурен, как дух погоста,

то отрешен, как инок в вере,

смеялся, озаряясь, Моцарт.

Мрачнел Сальери.

Одеяло тяжелое, ватный слон, давит и душно, душно. Веки опущены, а глаза не спят, по черному мечутся красные иероглифы, они складываются в строчки письма.

Брату.

"Прочти это не при всех... Ни при ком... Один на один..."

Леонид перестал ощущать тяжесть одеяла и вроде бы успокоился - вот и найден выход, он напишет письмо Николаю, тот прочтет и поймет...

"Говорю сгоряча, после бани все-таки. Иван Степанович, чужой человек, но он-то и стал для меня зеркалом происходящего, его глазами я увидел нас с тобой со стороны..."

А дальше где найти те единственные слова, чтобы разом объяли переживаемое годами, какие доводы привести...

"Откуда в тебе такая душевная черствость? Крестик мой - мой крест и ничей больше. Его коснуться - осквернить святое, в глубине души спрятанное. Он света не знает иного, кроме Божьего..."

И опять воспаленно вспыхнула, взметнулась обида и сожгла в дым, обессилила слова изреченные, ставшие ложью... Уже не письмо, а жаркий спор-монолог терзал Леонида в ночи. Он поначалу, как казалось ему, спокойно и рассудительно убеждал Николая, а потом распалялся и разом все обрывалось - ответа не было и не могло быть. Леонид переворачивался на другой бок и снова возникало...

... как они с Николаем завершили небольшую сделку, по которой заказчик остался должен еще двести тысяч рублей и Николай тогда сказал, как считаешь, может, хрен с ними, с этими копейками, пусть мужики тоже порадуются...

... как Леонид не выдержал - лучше бы отдал мне. Николай сразу скис, опять ты про свои писания... Вместо того, чтобы... лучше о детях наших вспомнил бы... Я же только ради них стараюсь и пока их не обеспечу...

... как на дне рождения Николая...

.. как на своем дне рождения в родственном застолье Леонид говорил Николаю о цели и смысле жизни своей, но ответа так и не услышал...

Может быть, ответ прозвучал в бане?.. Нет, раньше, гораздо раньше, подумал Леонид, еще когда был жив отец. Из глубоко запрятанного уголка памяти всплыло недоуменное потрясение, испытанное Леонидом в те дни, когда он пришел в книжный магазин и спросил продавца отдела поэзии, где можно получить авторские экземпляры своей книжки. Продавец, молодой парнишка в очках, вдруг широко заулыбался и застенчиво попросил автограф. Леонид впервые в жизни растерянно смотрел на титульный лист со своим именем и все никак не мог сообразить, что же пожелать своему первому, такому незнакомому и такому дорогому читателю. И директор магазина, немолодая женщина, маково вспыхнула, как девочка, узнав, что Леонид и есть тот самый...

Их уважительное восхищение наполнило Леонида тихой гордостью и он с упоением раздаривал свои книги сотрудникам, родным и знакомым, считая, что все едино радуются его успеху, как результату напряженной духовной работы, как итогу неоднолетнего терпеливого труда и озаренного вдохновения. Но случилось никак не ожидаемое - чем ближе был кто-то Леониду, тем непредсказуемее оказывалась реакция на выход книги.

Мать пришла с кухни, вытерла руки о фартук, подержала книжку в руках, улыбнулась ей ласково, как ребенку, тут же спохватилась, что у нее что-то подгорает и опять вернулась в свой "горячий цех".

Отец торжественно, как при вручении переходящего Красного Знамени, встал, крепко пожал сыну руку, надел очки, открыл первую страницу и неумело прочитал первые строки первого стихотворения: По прихоти погоды странной притих пейзаж в дали туманной - старинный парк в весенней раме... Крякнул, крепко, со скрипом потер шершавую щеку и вынес приговор: