Мэри Шелли - Франкенштейн

В начале судебного заседания выступил с речью обвинитель. После того как было оглашено обвинение, выступило несколько свидетелей. Из их слов вырисовывалось странное и необъяснимое стечение обстоятельств, в котором каждый факт непреложно свидетельствовал о причастности девушки к преступлению. Любой человек, который, в отличие от меня, не знал, кто на самом деле является убийцей, был бы совершенно убежден в виновности Жюстины.

Дело обстояло так. Служанки подтвердили, что в ночь убийства ее не было дома. Ранним утром какая-то женщина, торговавшая зеленью на рынке, видела Жюстину поблизости от места, где позднее был обнаружен труп Уильяма. Зеленщица спросила ее, что она здесь делает, но та странно взглянула на нее и пробормотала что-то невразумительное. Домой Жюстина вернулась около восьми утра и на вопрос, где она была, ответила, что ходила искать малыша. Затем девушка с тревогой спросила, удалось ли его найти. Когда же ей показали тело мальчика, с ней случился жестокий припадок и она слегла на несколько дней.

Затем судьи предъявили свидетелям медальон, обнаруженный служанкой в кармане платья Жюстины; и когда Элиза дрожащим голосом заявила, что опознает в нем ту самую вещь, которую она сама надела на шею ребенка за два часа до его исчезновения, в зале послышался глухой гул негодования и ужаса.

Жюстину спросили, что она может сказать в свое оправдание. Надо сказать, что пока шло разбирательство дела, лицо девушки заметно переменилось – теперь оно выражало изумление и неподдельный ужас. Возможно, она впервые осознала, насколько крепка цепь случайных улик, которая неудержимо ведет ее к приговору и гибели. С трудом сдерживая слезы, девушка собрала все свое мужество и заговорила – ясно и внятно, хотя голос ее временами и срывался.

– Видит праведный Господь, – произнесла она, – на мне нет никакой вины. Но я также понимаю, что одних моих слов мало, чтобы это доказать. Я хотела бы объяснить все факты, которые судьи считают изобличающими меня. И надеюсь, что они, хорошо зная всю мою прежнюю жизнь, истолкуют в мою пользу то, что сейчас кажется суду таким странным и подозрительным.

Затем Жюстина поведала, что, получив разрешение Элизы, провела весь вечер накануне трагедии в доме своей тетки в деревне Шен, расположенной вблизи Женевы. Возвращаясь оттуда около девяти часов, она встретила неизвестного ей человека, который спросил, не встречала ли она по пути заблудившегося ребенка, и назвал имя мальчика. Это ее поразило и встревожило, и в течение нескольких часов она искала Уильяма в окрестностях, а когда спохватилась и направилась в город, городские ворота оказались запертыми на ночь. Остаток ночи ей пришлось провести в сенном сарае неподалеку от дома крестьянина, где ее хорошо знали; однако будить хозяев среди ночи она не решилась. Тревожные мысли не давали ей уснуть, и только к утру она ненадолго забылась. Разбудили ее чьи-то тяжелые шаги, но самого человека она не успела увидеть – он уже скрылся. Когда совсем рассвело, она покинула свое убежище и опять принялась за поиски, и, если при этом оказалась поблизости от того места, где позже было обнаружено тело, это произошло совершенно случайно. Когда же проходившая мимо торговка-зеленщица обратилась к ней с вопросом, девушка и в самом деле могла показаться растерянной – но причиной этого были бессонная ночь и тревога за мальчика. О том, как оказался в ее кармане медальон с миниатюрой, она не имела представления.

– Мне известно, – продолжала Жюстина, – что эта вещь – решающая и страшная улика, но теряюсь в догадках, как она попала ко мне. Врагов у меня нет; и вряд ли кому-то могло прийти в голову погубить меня таким образом. Может быть, ее подбросил настоящий убийца? Но когда он мог бы это сделать? И если это его рук дело, зачем ему было идти на жестокое преступление, чтобы тут же расстаться с добычей? Я надеюсь только на здравый смысл и справедливость суда. Прошу лишь об одном: пусть допросят свидетелей, которые знают меня. Если же и после этого меня сочтут способной на столь жестокое злодеяние, я готова принять наказание. Но клянусь спасением души – я не знаю за собой никакой вины!

Суд опросил нескольких свидетелей, знавших Жюстину многие годы. Все они отзывались о ней хорошо, но держались скованно и говорили скупо и неохотно. То ли отвращение к гнусному преступлению, то ли молва, сразу обвинившая девушку, оказывали на них свое действие. Поняв, что последняя надежда обвиняемой – ее незапятнанная репутация – под угрозой, Элиза взволнованно попросила слова.

– Я могу считаться родственницей несчастного ребенка, – заговорила она, – почти что старшей сестрой, так как выросла и получила воспитание в доме его родителей. Кое-кто наверняка сочтет, что у меня нет права выступать в этом суде. Но я не могу промолчать, так как вижу, что честная девушка оказалась на краю гибели из-за малодушия своих мнимых друзей и знакомых. Да будет мне позволено изложить здесь все, что известно о подсудимой. Я знаю ее так же хорошо, как самое себя. Я прожила с Жюстиной Мориц более семи лет под одним кровом, и все это время знала ее как на редкость доброе и кроткое создание. Она с большой самоотверженностью и любовью до самой смерти ухаживала за моей тетушкой, госпожой Франкенштейн, а затем взяла на себя заботу о своей престарелой матери, хворавшей долго и тяжко. И все это она делала с такой простотой и бескорыстием, что вызывала только восхищение окружающих. В доме моего дяди не было человека, который не любил бы ее, а сама она была сердечно привязана к погибшему Уильяму и относилась к нему, как самая нежная мать. Несмотря на все улики, я без малейших колебаний готова утверждать, что твердо верю в ее невиновность. Улики уликами, но суд должен принять во внимание то обстоятельство, что у Жюстины не было ни единого мотива для совершения преступления. Что же касается безделушки, ради которой, как многие здесь уверены, она решилась на убийство, то стоило ей пожелать – и я охотно подарила бы ее подсудимой, потому что высоко ценю ее человеческие достоинства и испытываю к ней глубокое уважение.

Эта простая и полная горячего чувства речь встретила одобрение публики. К несчастью, одобрение это не имело отношения к ее содержанию и к бедной Жюстине. Собравшиеся в зале суда оценили великодушие Элизы, но прониклись еще большей ненавистью к «преступнице», будто бы проявившей черную неблагодарность.

В течение всего того времени, пока Элиза говорила, Жюстина плакала, но не прибавила ни слова в свою защиту.

Я же все это время испытывал адские муки. Для меня невиновность Жюстины была ясна, как летний день. Неужели же демон, убивший моего брата, в чем я ни минуты не сомневался, продолжал свою адскую забаву и обрек несчастную девушку на позорную смерть? Я больше не мог выносить весь этот ужас и, когда окончательно убедился, что общее мнение горожан еще до решения суда приговорило несчастную жертву и что судьи почти готовы признать ее вину, в отчаянии покинул суд. Мне приходилось, пожалуй, даже хуже, чем обвиняемой, – ее дух укрепляло сознание невиновности, меня же беспощадно терзали совесть и чувство собственной вины.