Мэри Шелли - Франкенштейн

– Прощайте, милая госпожа, дорогая моя Элиза, мой единственный друг. Да благословит вас милосердный Господь и да хранит он вас на вашем пути. Пусть это горе станет для вас последним! Живите, будьте счастливы сами и дарите счастье другим людям!

Утром следующего дня Жюстина простилась с жизнью, взойдя на эшафот как изобличенный убийца. Пылкие слова Элизы не произвели впечатления на судей, полностью убежденных в виновности бедной девушки. Не прислушались они и к моим доводам.

Горе моей Элизы было глубоким и безмолвным. И кто, если не я, был тому причиной! Страдания моего отца, траур в еще совсем недавно счастливой семье – все это было делом моих трижды проклятых рук!

Виктор Франкенштейн, тот, кто готов отдать за вас по капле всю свою кровь, кто желал бы одарить вас всеми благами и служить вам всю жизнь, – это он вынудил вас скорбеть, отчаиваться и ждать все новых бедствий! А они не замедлят явиться. Так говорил в глубине моей души таинственный провидческий голос, и я ни на миг не усомнился в его правоте.

Нет ничего тягостнее, чем наступающий вслед за вихрем трагических событий мертвый покой. С ним приходит та ледяная ясность, в которой больше нет места ни страху, ни желаниям, ни надежде. Жюстина умерла; она обрела покой, а я остался жить. Зачем? Кровь вольно текла в моих жилах, но сердце давили тоска и раскаяние. Я потерял сон и по ночам бродил, словно призрак, так как на моей совести действительно были небывалые злодейства. А между тем душа моя была полна любви к добру. Когда-то я окунулся в жизнь, имея высокую цель, я стремился достичь ее и принести пользу человечеству. Но теперь все пошло прахом; совесть не позволяла мне спокойно вглядываться в прошлое и с надеждой смотреть в будущее. В сущности, большой разницы с тем, как если бы я уже сейчас находился в аду, я не видел.

Постоянная подавленность пагубно действовала на мое здоровье, еще не восстановившееся после давней жестокой горячки. Я избегал общества; все, что свидетельствовало о радости и довольстве, казалось мне нестерпимым; моим единственным прибежищем стало одиночество – глубокое и мрачное, как смерть.

С болью наблюдая за тем, что творилось со мной, мой отец в меру своих сил пытался вернуть мне мужество и стойкость, развеять мрак, постоянно висевший над моей головой.

– Неужели ты полагаешь, Виктор, – заметил он однажды, – что мне легче, чем тебе? На всей земле никто так не любил свое дитя, как я любил твоего братца. Но разве у нас нет обязанностей перед теми, кто остался жить? Разве мы не должны всячески поддерживать их и не делать их горе еще более глубоким? Скорбь, в которую ты безраздельно погружен, не позволяет тебе выполнять даже обычные повседневные обязанности, а без этого человек просто не может жить в обществе.

Слова эти, несомненно, разумные и глубокие, были совершенно бесполезны для меня. Я был всецело поглощен страхом перед тем, что еще может случиться в самом близком будущем.

К этому времени мы переехали в наше загородное имение в Бельрив, и я почувствовал некоторое облегчение. Пребывание в Женеве с ее чуть ли не средневековыми порядками тяготило меня. Ровно в десять вечера городские ворота наглухо запирались, и оставаться у озера после этого запрещалось. Зато теперь я был свободен. Когда вся наша семья отходила ко сну, я садился в лодку и долгие ночные часы проводил в одиночестве на водной глади. Порой я ставил парус и пускался по ветру; иногда греб к середине озера, бросал весла и погружался в свои размышления. В иные минуты, когда все вокруг дышало красотой и покоем, который нарушали лишь росчерки летучих мышей в воздухе да многоголосый хор лягушек в прибрежных тростниках, меня одолевало желание беззвучно погрузиться в глубину и наконец-то прекратить это мучительное подобие жизни.

Останавливала меня только мысль о судьбе Элизы, которую я так нежно любил и для которой значил так много. Не мог я внезапно покинуть отца и Эрнеста, оставив их во власти злобного демона, о существовании которого они и понятия не имели.

Оставалось молиться и просить Бога вернуть мне душевный покой – хотя бы для того, чтобы служить близким опорой и защитой. Но молитва не помогала. Голос совести лишал меня всякой надежды. Я жил в постоянном страхе и ожидании, что созданный мною монстр вот-вот решится на новое злодеяние. И до тех пор, пока остается в живых хотя бы один из тех, кого я любил на этом свете, мне было чего бояться.

Не могу описать мою ненависть к таившемуся в каких-то неведомых убежищах чудовищу. Я мечтал об одном – любой ценой отнять у него жизнь, которую сам же в него и вдохнул. В своей жажде отомстить за совершенные монстром злодеяния я доходил до исступления. Ради того, чтобы обрушить на него всю силу своей ненависти, я взобрался бы на высочайшую вершину Альп, а если понадобилось бы, то и Анд. Гибель Уильяма и Жюстины, их невинная кровь требовали хотя бы такого искупления.

Скорбь, поселившаяся в нашем доме, стала еще одним членом семьи. Силы моего отца иссякали, Элиза была постоянно погружена в печаль. Домашние хлопоты больше не доставляли ей прежней радости, она убедила себя, что память невинно погибших следует чтить слезами и безрадостным изнурительным трудом. Исчезла та прежняя счастливая девочка, которая давным-давно бродила со мной по озерным берегам, предаваясь светлым мечтам о нашем общем будущем. Первое большое горе преобразило Элизу и погасило ее неотразимую улыбку.

– Когда я вспоминаю о жестокой гибели Жюстины, – говорила она, – я больше не могу видеть мир таким, как прежде. Мне приходилось немало читать и слышать о пороках и преступлениях, но все это казалось мне жестоким вымыслом, чем-то далеким и не имеющим отношения к нам. А теперь беда постигла наш дом, и все люди вокруг видятся мне кровожадными чудовищами. Жюстина была невиновна, но теперь я твердо знаю, что есть среди людей и такие, кто из-за нескольких блестящих камешков и кусочка золота готов без размышлений умертвить ребенка или слабую женщину, только до поры их не отличить от добрых и честных. Скажи же, Виктор, если ложь так походит на правду, как же поверить в то, что счастье действительно возможно? У меня такое чувство, будто я изо дня в день ступаю по краю пропасти, а какая-то толпа надвигается на меня и хочет столкнуть меня в бездну… Уильям и Жюстина погибли, а убийца остался на свободе, преспокойно живет и, может быть, пользуется уважением друзей и близких. Но уж лучше быть невинно приговоренной к смерти, чем оказаться на месте такого презренного негодяя!

Ее слова причиняли мне жестокую боль. Ведь этим убийцей на самом деле – если не прямым, то косвенным – был не кто иной, как я. Заметив муку, отразившуюся на моем лице, Элиза нежно взяла мою руку в свои и проговорила: