Мэри Шелли - Франкенштейн

Пожилая женщина подтвердила рассказ рыбаков, которые ночью принесли тело в ее дом. Поскольку оно было еще теплым, рыбаки уложили его на кровать и принялись растирать, пытаясь вернуть к жизни, а Дэн Ньюгент побежал в город за лекарем. Но все было напрасно – молодой человек был уже мертв.

Еще несколько горожан поведали об обстоятельствах моего появления в гавани. Все они считали, что при том резком северном ветре, который дул минувшей ночью, мне пришлось бороться со стихией на протяжении многих часов и в конце концов вернуться к тому месту, от которого я отчалил. А поскольку я не был местным жителем, то плохо знал побережье и не имел представления о расстоянии от злополучной бухты до городской гавани. Поэтому и не опасался, что меня заподозрят в совершении преступления.

Выслушав все это, мистер Кирвин распорядился, чтобы меня отвели туда, где лежало тело убитого, приготовленное для погребения. Ему хотелось видеть, какое впечатление произведет на меня его вид. Должно быть, эту мысль подсказало ему мое неожиданное волнение, когда я узнал, каким способом было совершено убийство. Меня повели в комнату, где лежал покойный, а судья и еще несколько человек последовали за мной. Разумеется, меня поразил ряд странных совпадений, случившихся в эту бурную ночь, однако я твердо знал, что, независимо от того, что происходило на этом побережье, на острове, где я жил до сих пор, примерно в то же время, когда здесь был обнаружен труп, меня видели несколько человек. Поэтому я был совершенно спокоен в отношении исхода этого недоразумения.

Я переступил комнату, где лежал убитый, и меня подвели к гробу. Крышка была снята – и какими словами мне описать то, что случилось со мной при виде этого трупа?! Я и сейчас не могу вспомнить без дрожи тот кошмарный миг. Передо мной лежало бездыханное тело Анри Клерваля.

Я задохнулся от ужаса. Забыв о присутствии судьи и свидетелей, я пал ему на грудь, хрипло крича: «Праведный Бог! Мой Анри! Неужели мои проклятые затеи лишили жизни и тебя? Двоих я уже погубил, другие ждут своей очереди, но ты, мой единственный друг, моя опора…»

Человеческий разум не в силах вынести такие потрясения. Людям, сопровождавшим судью, пришлось вывести меня из комнаты – мое тело корчилось в жестоких конвульсиях.

На смену конвульсиям и помутнению сознания пришла жестокая лихорадка. В течение двух месяцев я пребывал между жизнью и смертью. Бредил я беспрерывно, и этот бред наводил ужас на всех, кому доводилось его слышать. Я называл себя убийцей Уильяма, Жюстины и Анри Клерваля. Я умолял присутствующих помочь мне разделаться с дьяволом, который меня терзал, а иной раз, чувствуя, как лапы чудовища смыкаются на моем горле, испускал отчаянные крики ужаса. К счастью, я бредил на родном языке, и смысл моих речей мог понять только мистер Кирвин; но одних моих жестов и воплей было достаточно, чтобы испугать кого угодно.

Почему я не умер тогда? Почему не впал в забытье и не обрел вечный покой? Смерть уносит столько цветущих детей, столько невест и юных возлюбленных, столько молодых людей в расцвете сил и надежд! Из какого же материала я скроен, если смог выдержать такие удары судьбы, такие ужасающие душевные пытки, рядом с которыми пытка на колесе и дыбе может показаться невинной забавой?

Однако мне было суждено выжить. Минуло два месяца, и я, словно очнувшись от нескончаемого тяжкого сна, обнаружил себя в тюремной камере, на убогой койке, в окружении тюремщиков, надзирателей, решеток и запоров – всего, что является непременными атрибутами жизни в заточении. Стояло хмурое утро, когда сознание вновь вернулось ко мне. Я начисто забыл все, что со мной произошло, и помнил только то, что на меня обрушилось какое-то огромное горе. Но, когда я осмотрелся, увидел железные прутья на окнах и грязную камеру, память вернулась, и я глухо застонал.

Мой стон разбудил старуху, которая дремала в кресле рядом со мной. Это была жена одного надзирателя, которую наняли мне в сиделки. Черты ее лица были топорны и грубы – эта женщина была из тех, кто привык без всякого сочувствия видеть чужое горе. Она равнодушно обратилась ко мне по-английски, и я узнал голос, который не раз чудился мне во время болезни:

– Вам, должно быть, малость полегчало, сэр?

Я едва слышно ответил:

– Кажется, да. Но если то, что я вижу, явь, а не сон, остается только пожалеть, что я еще живу и кое-что чувствую.

– Ваша правда, сэр, – сказала старуха, – если вы имеете в виду того джентльмена, которого вы придушили. Пожалуй, оно бы и лучше, если б вы померли; а так вам придется туго. Но это не мое дело. Меня приставили ходить за вами и поднять вас на ноги. А уж это я делаю на совесть.

Я с отвращением отвернулся, не желая больше ее слушать. Но я был еще слишком слаб, чтобы вполне разобраться в происходящем. Здесь, на тюремной койке, вся моя жизнь казалась мне сновидением. Порой я начинал сомневаться, было ли все это в действительности.

Когда возникавшие передо мной смутные образы стали более отчетливыми, у меня начался жар и мое сознание помутилось. Возле меня не было никого, ничья дружеская рука не могла поддержать меня. Пришел врач и прописал лекарство; старуха приготовила его и дала мне. Но оба они относились ко мне с полным безразличием и пренебрежением. Кому мог понадобиться убийца, кроме палача, спешащего сделать свое дело?

Так я думал поначалу. Но вскоре мне довелось убедиться, что мистер Кирвин обошелся со мной очень гуманно. Та жалкая камера, в которой я находился, считалась лучшей в тюрьме, судья также позаботился о враче и сиделке для меня. Навещал он меня нечасто – стремясь облегчить мою участь, он в то же время не хотел выслушивать мой бред и быть свидетелем моих мучений. Его краткие посещения сводились к тому, чтобы проследить, выполняются ли его указания.

Как-то раз, когда я уже начал выздоравливать, я сидел на стуле. Глаза мои были полузакрыты, а лицо имело бледно-зеленоватый цвет, как у покойника. Я постоянно думал о том, не свести ли мне счеты с жизнью, – это гораздо проще, чем продолжать бесконечную череду мучений, выпавших на мою долю. Для этого достаточно было бы признать свою вину и подняться на эшафот, хотя в смерти Анри я был не более виновен, чем несчастная Жюстина в смерти моего брата. Об этом я думал в тот момент, когда дверь камеры распахнулась и вошел мистер Кирвин. Лицо его выражало сочувствие; он придвинул стул, сел рядом и обратился ко мне по-французски:

– Я вижу, как вам тяжело здесь. Не мог бы я чем-нибудь облегчить вашу участь?

– Благодарю, – отвечал я. – Все это мне безразлично; нет на свете ничего, что могло бы доставить мне облегчение.

– Я знаю, что сочувствие на словах едва ли поможет тому, кого постигла столь тяжкая беда. Но я полагаю, что вы довольно скоро покинете эту камеру. Я склоняюсь к мысли, что вам будет несложно найти доказательства вашей невиновности и обвинение будет с вас снято.