Мэри Шелли - Франкенштейн

За несколько дней до отъезда из Парижа в Швейцарию я получил следующее письмо от Элизы. Вот что она писала:

«Дорогой друг! Я с едва сдерживаемой радостью прочитала письмо дяди, отправленное из Парижа. Оказывается, тебя уже не отделяет от меня огромное расстояние и морской простор, и я надеюсь взглянуть в твои глаза через каких-нибудь две недели. Бедный мой друг, сколько же тебе пришлось выстрадать! Я боюсь, что ты чувствуешь себя теперь еще хуже, чем когда покидал Женеву. Эта зима оказалась полной уныния и постоянных терзаний из-за абсолютной неизвестности – где ты и что с тобой. Но я не теряю надежды увидеть тебя спокойным и умиротворенным, с наполненным миром и любовью сердцем.

И все же я подозреваю, что тревога, которая причиняла тебе такую мучительную боль год тому назад, существует и теперь, а может быть, и стала со временем сильнее. Мне не хочется расстраивать тебя именно сейчас, когда на тебя обрушилось разом столько бед; однако один разговор, который произошел между мною и моим дядей накануне его отъезда, требует, чтобы я объяснилась еще до того, как мы увидимся.

Я написала «объяснилась», и ты, вероятно, удивишься и спросишь: что же у твоей Элизы может быть такого, что требует объяснений? Если ты и в самом деле так подумаешь, то одна эта мысль развеет все мои сомнения и даст ответ на все вопросы. Но ты далеко и, верно, опасаешься и, вместе с тем, хочешь такого объяснения. Я чувствую, что это, скорее всего, так и есть, поэтому больше не стану ничего откладывать и напишу то, что за время твоих продолжительных отлучек мне часто хотелось написать, но не хватало мужества.

Тебе, Виктор, хорошо известно, что наш с тобою союз был заветной мечтой твоих родителей еще тогда, когда мы оба были детьми. Мы едва ступили на порог юности, но уже знали, что этот союз есть нечто непреложное для нас обоих. С детства мы были лучшими и ближайшими друзьями и, я надеюсь, остались ими, когда повзрослели. Но ведь брат и сестра часто питают друг к другу сердечную привязанность, не стремясь к более близким отношениям. Не так ли обстоит и с нами? Ответь мне, милый Виктор. Умоляю тебя, ради нашего счастья, открой свое сердце передо мной: не любишь ли ты другую женщину?

Мне ли не знать: ты немало путешествовал, провел несколько лет в Ингольштадте, в кругу совсем других людей, среди которых наверняка были женщины и девушки. И признаюсь тебе, друг мой, когда прошлой осенью я увидела, как ты несчастен, как стремишься к одиночеству и избегаешь меня, я поневоле предположила, что ты, вероятно, жалеешь о нашей помолвке и считаешь себя связанным не только чувствами, но и волей родителей, которую должен исполнить даже вопреки собственным чувствам и стремлениям.

Надеюсь, что я ошиблась и мое воображение завело меня слишком далеко. Тебе известно, что я люблю тебя, и в моих мечтах о будущем ты всегда был рядом со мной, моим верным другом и спутником. Но я всей душой желаю тебе счастья и поэтому говорю прямо: помни, наш брак обернется для меня нескончаемым горем, если совершится не по твоему собственному свободному выбору. Вот и сейчас у меня на глазах слезы от одной мысли о том, что ты, подвергшийся жестоким ударам судьбы, ради ложно понятой чести можешь убить надежду на любовь и счастье, которые вернут тебе покой и душевное равновесие. Как бы горячо и бескорыстно я ни любила тебя, я не желаю становиться препятствием на пути к исполнению твоих желаний.

Пусть это письмо не огорчает тебя; не отвечай сейчас или на следующий день, лучше вообще не пиши мне до самого твоего приезда в Женеву, если для тебя это больно и трудно. Дядя сообщит мне вести о твоем здоровье. И если при встрече я увижу хотя бы сдержанную улыбку на твоих губах, причиной которой стану я, мне не надо другого счастья.

Это письмо воскресило в моей памяти то, что я всеми силами стремился забыть, – угрозу монстра: «Я буду рядом с тобой в твою первую брачную ночь». Именно так звучал вынесенный мне приговор; в эту ночь чудовище сделает все, чтобы умертвить меня и лишить надежды на счастье и облегчение моих мук. Этим оно увенчает череду своих преступлений.

Что ж, пусть так и будет. Я встречу его во всеоружии, и мы померимся силами. Если монстр окажется победителем, я обрету покой и его власть надо мной закончится. Если же мне удастся одолеть его, наградой мне станет свобода.

Но что это за свобода! Сравнить ее я мог бы лишь со свободой того крестьянина, на глазах которого враг вырезал всю его семью, сжег дом, опустошил посевы, а сам он – нищий, бездомный и осиротевший – свободен идти куда глаза глядят. У меня останется одно сокровище – моя Элиза, но на другую чашу весов будут брошены сознание неизбывной вины и муки совести, которые будут терзать меня до самого смертного часа.

Милая моя Элиза! Я бесконечно читал и перечитывал ее письмо; ее нежность проникла в мое сердце, и я уже начинал грезить о любви и радости. Но яблоко греха уже было съедено, и карающий меч ангела ясно указывал – двери рая для меня закрыты навеки.

Несомненно, я был готов отдать жизнь, чтобы сделать Элизу счастливой. Если чудовище исполнит свою угрозу, смерть неизбежна. Но вот в чем роковой вопрос: не ускорит ли женитьба завершение моей судьбы? В то же время, если монстр заподозрит, что я откладываю свадьбу из-за его угрозы, он, безусловно, найдет другие и, возможно, еще более страшные способы отомстить. Он поклялся быть со мной в брачную ночь, но это вовсе не означает, что до наступления этой ночи ничего не произойдет. Ведь для того, чтобы показать мне, что он еще не насытился кровью, этот демон убил Клерваля сразу же после того, как произнес свою клятву.

В конце концов я решил, что, если мой брак с Элизой доставит хотя бы несколько счастливых мгновений ей самой и моему отцу, я не вправе откладывать его ни на час, что бы там ни замышлял таящийся во мраке враг.

В таком состоянии духа я написал Элизе. Письмо мое было сдержанным и печальным. «Боюсь, любимая, – писал я, – что мне осталось не так уж много счастья на свете; но все, чему я еще могу радоваться, сосредоточено в тебе. Отбрось пустые страхи: одной тебе я посвящаю свою жизнь и все свои стремления. У меня есть тайна, друг мой, жуткая тайна. Когда я открою ее тебе, ты похолодеешь от ужаса и уже не станешь удивляться тому, что со мною происходит. Я расскажу тебе обо всем на следующий день после нашей свадьбы, милая моя, ибо между нами не должно быть тайн. Но до этого дня прошу тебя не напоминать мне об этом. Прошу со всей серьезностью и знаю, что ты не откажешься исполнить эту просьбу».

Прошло немногим больше недели после того, как я получил письмо от Элизы и мы с отцом вернулись в Женеву. Моя нареченная встретила меня с непередаваемой сердечностью, но не смогла сдержать слез при виде моего осунувшегося лица, обтянутого пергаментной кожей, и лихорадочного румянца на скулах. Но в ней я также заметил перемены. Элиза похудела и утратила ту великолепную живость манер, которая так привлекала меня прежде; впрочем, ее кротость и глубокое сочувствие гораздо больше подходили для подруги такого несчастного и отверженного, каким стал я.