Жюль Мэнн - Сокровища града Китежа

— И мы беспрепятственно сможем это вывезти?

— О, помилуйте, вы же видите: «собственность подданных». Международное право…

— Ах да, да, вы правы, — международное право… Ну, прекрасно, прекрасно!

— Итак, — мы приступим?

— О да, да, — приступим!

Что говорить обо мне, самом младшем из концессионеров, что говорить обо мне, если даже почтенные седины и не менее почтенная ученость Оноре Туапрео, если даже почтенное и не менее почтенное состояние Дэвида Бартельса не смогли удержать пера в их руках без колебательных движений, именуемых дрожью. Конечно, у меня отчаянно дрожала рука, когда я подписывал этот знаменитый договор, но все-таки я его подписал. Дальше — было как во сне, все было покрыто каким-то лихорадочным, волнующим туманом. Мы сидели в креслах и ждали, пока покончат все формальности. Мне казалось, что мы ждем уже целую вечность, что этому томительному ожиданию никогда не будет конца. Откуда-то издалека, так мне показалось, — донесся голос:

— Ну вот и все, господа! — Прошу вас, вы можете получить договор.

Господин Бартельс крепко ухватил заветную бумагу и основательно запрятал ее в свой объемистый бумажник.

— Итак, господа, — желаю вам успеха!

— Да, да, — благодарим!

— Спасибо!

— Ф-фу! — наконец-то мы вышли на улицу.

— Такси! Такси!

В изнеможении от пережитого волнения, мы ввалились в первый попавшийся такси.

— Пошел прямо!

Автомобиль мчался и мы блаженствовали, отдыхая, словно после тяжкого, утомительного труда.

— Ф-фух!

— Уф-ф!

Каждый отдувался на свой манер. Автомобиль мчался, мелькали дома, — мы приходили в себя. Господин Бартельс хитро подмигнул нам левым глазом, вынул бумажник и вытащил желанный договор, скрепленный подписями и печатями. Мы с вожделением щупали эту бумагу, мы смотрели ее на свет, мы гладили ее, словно это было живое существо.

— Хи-хи! — подхихикнул дорогой учитель.

— Ха-ха-ха! — ответил господин Бартельс.

— Ох-хо-хо-хо! — залился я.

Мы смеялись. Автомобиль мчался, а мы надрывались от смеха. Мы хохотали так, как никогда уже больше не будем смеяться.

— Ох, ха-ха… Не могу!

— Ослы! Торф… ха-ха-ха — торф! Вы слышите, господа, — торф!

— Ох-хо-хо, — ну и ослы! Отдать сокровища града Китежа!

— Хи-хи, в полную собственность французских подданных!

— Ох, не могу, помру, помру! Живот, ох, живот!

— Погодите! Стойте!

В воцарившейся тишине только шины шуршали.

— Погодите! Но вы уверены, профессор?

Голос Бартельса был суров и угрожающ.

— Как в том, что мы только что смеялись!

Дорогой учитель торжественно поднял руку.

— Уверены? Ха-ха-ха!

Опять засмеялся Бартельс. Опять захихикал дорогой учитель. Опять захохотал я.

Автомобиль выезжал за город. Мы смеялись.

Это озеро и в самом деле оказалось гнилым. Наша экспедиция двое суток тащилась вязким болотом. То и дело загрузала одна из подвод. Лошадь, тяжело ходя взмыленными боками, бесцельно билась в вязкой грязи и в конце концов затихала в изнеможении. Сбегались на помощь бородатые подводчики. Они хватались жилистыми руками за колеса. Подпирали увязшую телегу широкими плечами. Пронзительно и дико кричали на лошадь. Они не жалели своих сил. Они не жалели своих, лошадиных и вообще чьих-то — неизвестных— матерей.

Это русская особенность — в тяжелых случаях жизни упоминать мать. Дорогой учитель говорит, что это несомненные отголоски древнерусского матриархата.

Так или иначе, но загрузшую подводу сдвигали с места и мы продолжали путь. А там — опять остановка, опять дикие крики, опять древнерусские отголоски.

Дорогой учитель, завидуя неувядаемым лаврам Даля, не терял времени и делал свои ученые наблюдения над русским народным языком. Он тщательно записывал под порядковым номером все многочисленные обороты «матриархата». Когда мы прибыли к озеру — порядковый номер перевалил за сто. Богат и образен русский язык!

К вечеру третьего дня мы добрались до озера.

День умирал, тихий и безветренный. Громадным красным шаром погружалось солнце в воды. Озеро лежало недвижное, словно зеркальное. Отраженное солнце золотило воду — и лежала она расплавленным драгоценным металлом.

Подводчики и рабочие шумно возились, устраиваясь на ночлег и отдых.

В торжественном молчании мы, трое, отошли в сторону, чтобы не видеть и не слышать людей, и двинулись берегом. Впереди шел дорогой учитель. Он обнажил голову и легкий ветерок играл его седыми кудрями. Я и господин Бартельс в почтительном молчании следовали за профессором, как ученики за пророком. Мы взошли на бугорок и остановились. Насколько хватало глаз — перед нами расстилалось расплавленное золото.

— Вот! — учитель простер руку и мы с господином Бартельсом затаили дыхание.

— Вот смертельная купель таинственного города! Эти спокойные воды веками ревниво берегли свою тайну, свои сокровища. Но ход судеб предопределен. Мы вырвали у ревнивого стража его тайну, — мы вырвем у него сокровища!

Учитель замолк и застыл с простертой рукой. В торжественном молчании стояли победители над побежденным. О, дорогая Клэр, этот момент был величествен и прекрасен, и мне было горько, что вы не с нами, не со мной.

Солнце торопливо тонуло в золотых водах и сумерки сбегались к нам со всех сторон. Темнел воздух, вода темнела и теряла свой блеск. Господин Бартельс поспешно вынул бумажник и извлек договор. Я обнажил голову. Медленно и четко выговаривая слова, господин Бартельс зачитал исторический документ. Торжествующе и победно прозвучали последние слова: «…поступает в полную собственность концессионеров!»

Мы утвердились в правах на добычу. Покорная и спокойная — она лежала перед нами…

Легким шагом сбежали мы с пригорка и подошли к озеру. Мы нагнулись. Мы зачерпнули воды. Дорогой учитель лил розовую от солнца влагу, глядя на нее вдохновенно, словно текла сквозь пальцы его гениальность, его прозорливость, его неоспоримая ученость. Господин Бартельс сжал в кулак прохладу влаги, сладостно жмурясь, словно в руке у него хрустели бесчисленные, новенькие ассигнации. Падая с моей ладони, мелкими блестками рассыпалась вода и, казалось — шепчут брызги: «Она твоя! Она твоя!»

Озеро потемнело. Солнце спряталось окончательно. Нас окружила ночь. Возбужденные и усталые, мы возвратились в лагерь.

Первые лучи восходящего солнца едва румянили спокойные воды озера, когда я проснулся.

Ах, черт побери, — как хорошо жить на свете, когда с тобою молодость, вера и надежды, близкие к осуществлению!

В лагере еще все спало, и только постель Оноре уже была пуста. Он, по-видимому, поднялся еще раньше и куда-то ушел. Я осторожно встал, чтобы никого не разбудить и, шагая через спящих, пробрался к Ивану Федоровичу, — так звали нашего водолаза. Он лежал, раскинув руки в стороны, и храпел, как говорят французы — во все носовые завертки.