Александра Нюренберг - Планета Навь

Укрепили синергетический мост, осторожно вдвинули двойной вход – врата с особенной системой охраны. Поместили перелётный город – сборный корабль с жизнеобеспечением. Когда подлетали, видели его громаду, напомнившую древние постройки в заповедных исторических местностях Нибиру на бывших полюсах. Замок почти незаметно покачивало – внутри это станет очевиднее. Но когда смотришь из окошка семейного корабля, кажется, что он «недвижим и вечен». Пахло стариной в этом районе космоса. Воздуху исполнился миллиард лет и был он как земля, плодоносящая после войны щедро.

Вокруг цепью выстроились «коконы» – нацелив спрятанные, но готовые выдвинуться по первому приказу дула, не раз покрывавшиеся кровью. То были настоящие опробованные в деле, орудия подавления живой плоти. История Спутника могла бы рассказать об этом, не будь сожжены архивы.

Летели как сонная муха, семь дней по-эридиански. К вечеру седьмого прибыли на место, пересели, пройдя по шлангам, воняющим дезинсекцией, в щатуны и после соблюдения формальностей, связанных с прибытием высшей персоны, смогли попасть внутрь замка.

Тягость ожидания усилилась оттого, что решено было – как им сообщили уже в спальнях, вместе собраться они не смогли – назначить Свидание не на утро, а на полдень следующего дня. Даже это было против бедолаги заключённого. Хотел ли отец лишить его и незримой помощи утреннего часа? Часа, когда командор был рождён высокородной матерью, которая вместе со всеми, без малейшего слова недовольства и протеста, ожидала решения участи единственного сына и наследника абсолютной власти. Очевидно, командор был рождён под несчастливой звездой или под хвостом незаказанной кометы, как попытался пошутить Энки.

Он тоже вёл себя прилично.

Послушно.

Как мог.

К одиннадцати назначенного дня вся семья собралась в зале, туда же вошла противная сторона – истица с матерью, адвокат и стая свидетелей. Были также военные, высшие чины разведки, до того засекреченные, что выглядели обычными потёртыми клерками.

Вся эта компания разместилась по сторонам квадратного помещения с низким потолком. Семья пребывала в состоянии, которое словами не описать. Сам Энки не взялся бы за это. В любом случае, реши он разрядить воздух отчаяния, он мог бы не ожидать возмущённых взглядов.

Подавленность, страх и страдание, которое не одухотворяло: у всех едва слышно урчало в животах. Поужинать они не смогли, утром тоже ни кому кусок в горло не лез. От неестественного, слишком насыщенного кислородом воздуха, у всех мутило в голове. Будем надеяться, мы тут надышим достаточно углекислоты, сказал себе Энки, оглядывая своих и чужих.

Хладнокровные женщины – тонкая Эри со сложенными, как у футболиста при пенальти, красивыми руками и Антея, на которую слишком долго смотреть боялся даже Энки. Нин бил колотун. Энки придвинулся к ней, но это не помогло; он заглянул осторожно в её серое личико. Нежная маленькая фея едва могла справиться со своими чувствами. Обузданное высокомерие принцессы доставляло ей невыносимые муки.

Наконец, по залу пошёл на цыпочках ропоток. Двери раскрылись, ввели под конвоем арестованного. С огромным облегчением Энки увидел, что руки его без всяких драматических художеств, но тут же ощутил, что эта деталь мнимой свободы делает его ещё более уязвимым.

На нём была штатская одежда, не слишком удачно подобранная. Стройный красавец Энлиль с его благородной головой выглядел в мешковатом костюме таким мужественным, что жалость начинала проникать в кровь и отравлять насильственно созданное равновесие.

Им всем было худо. Ради чего, скажите, надо было устраивать эту лютую игру в справедливость? Называть это лицемерным словечком Свидание? Ибо так это фигурировало в письме, адресованном Антее. Пусть мальчик, было сказано там, повидается с родными. Ради чего нужно было подвергать Энлиля этому последнему позору? Заставить смотреть на этот позор горячо любящих его родных и близких?

Дома столько было сказано и выкрикнуто на эту тему, так часто обрывались бессмысленные слова отчаяния, что сейчас опустошённость держала их под наркотиком.

Энлиль – самый чистый и добрый в семье. Эри однажды после всех воплей сказала:

– Он не самый хороший. Он – единственный хороший из детей.

(Эти слова были обращены к одному из друзей семьи – парню со строительства. Его задумчивые глаза, всегда подтенённые усталостью, в тот вечер почернели, как у гигантской летучей мыши. Это было бы даже забавно – подумала Иштар, ведь он весьма пригожий, – но забавы не ощутила.)

Детей Эри в эти дни перестала замечать.

Интересно, что Антея, которая, как все знали, сильнее всех любила Нин, сейчас промолчала.

И дети – Нин, Иштар и оп-па! Энки – опустили головы. Им нечего было сказать. Они понимали, что эти слова не горем продиктованы – рыжая Эри достаточно расчётлива, чтобы удержать в себе любые эмоции. Это слова правды, выпущенные в нужный, единственно возможный момент. Если случится непоправимое – дети должны упомнить эти неумолимые слова.

Зачем Ану понадобилась эта сцена с отчётливым привкусом изуверства, было, конечно, ясно. Насилие в его крови. Жестокость в его генах записана, как на виниловой пластинке из священной фонотеки Храма.

Хотел ли он напомнить о своей абсолютной власти, показать Нибиру, что его целеустремлённость после войны и репрессий никуда не делась? Быть может, просто сказалась обыкновенная мстительность – Энлиль всегда противостоял ему в вопросах чести, тем напоминая отцу, что чести у того – нет. Младший сын, его избранник, любимый всеми, трогательный поборник основного закона и нравственных приоритетов… случайно ли в эти дни на Родине в некоторых газетах всплыли материалы о том, что Энлиль руководил операцией подавления мятежей на Севере? о его роли в нарушении прав нибирийцев в далёкой колонии?

Или отец просто намеревался припугнуть сына, научить его своему беспримерному цинизму?

Семье было известно, как вёл себя Энлиль во время процесса. Он ни от чего не отказывался и ограничился одним словом. Полностью признал вину. Только так и мог себя вести он.

К сожалению, одним словом ему не удалось ограничиться, пришлось отвечать на вопросы. В присутствии своих подчинённых он разговаривал с гражданскими и военными следователями.

Процесс был закрытый, но вот кунштюк – получилась утечка.

…Раздался гром гимна, личная гвардия вошла и выстроилась по стенам, тесня испуганных зрителей. Энки смотрел отнюдь не на того, кто шествовал посреди.

В ту сторону, где смертельно испуганная мать девушки со смесью страха и торжества на окостеневшем от лжи лице, косилась на вышедшего гвардейской поступью вперёд и севшего в офисное кресло представителя Ану. «Сам», разумеется, на столь пикантном мероприятии присутствовать не мог. Он находился в одной из комнат замка. Но персона его заместителя, как считалось по ритуалу, являлась идентичной царской печати. Даже проводок в ухе так надежно спрятан, не говоря о малейшем чувстве, что под ничего не говорящим лицом «печати» – сама пустота величия.