Ярослав Веров - Хроники Вторжения

Да, началось весеннее брожение в русских душах. В европейце нечему бродить, его душа – кристалл, законченная форма. А в русском всю жизнь что-то бродит-колобродит. Не поймешь, какое оно – бродит леший в чащобе и ухает филином.

Ну за что мне, старому потаскуну, такое счастье? За что эти крылья? Я ведь теперь летаю. Я теперь такой же легкий, как облака небесные, только они летят там, а я парю здесь, в том же небе. Если смотреть на них не снизу вверх, а повернув голову набок, то они – с одной стороны, а я – с другой стороны. А между нами – солнечные лучи, и согревают они нас одинаково.

За что же, за что такое чудо? Вот еще один твердынный вопрос русской жизни. «Что делать?» «Кто виноват?» И вот теперь – «За что?» Его с равным чувством задают и юный зек, вскрывающий заточенной ложкой вены, и наш брат, интеллигент, когда наступает на него нещепетильная ступня власти, или предательски больно бьет жесткий локоток коллеги. Ах, какие это семечки, в самом деле, когда есть крылья.

С Иришей я забыл, что такое ревность. А раньше ревновал своих женщин жутко. Звериным рыком клокотал.

Кем-то хотел стать. Сорок лет кем-то, не собой, хотел сделаться. Комплексы, конфузы и ничего больше из этого не проистекало. А сейчас гляжу на себя, вдыхаю этот обморочный, истомный мартовский воздух и так ясно чувствую: вот он – я, я самый, настоящий. Не какой-то там такой-то и такой-то, а я – это я! Я – настоящий, я – счастливый, я – крылатый! Не писатель там Колокольников, не рефлексирующий крыс из рода крыс, а я – удивительный, уникальный, единственный на всем белом свете человек Викула Селянинович Колокольников, со своим счастьем.

А ведь ноги ей целую. Да, если целовать ноги, то дальше уже только об стену головой биться. Но удержаться не могу. Она-то думает в своей наивности, что я перед ней унижаюсь. Пускай думает. С возрастом все поймет.

И не надо больше задаваться нелепыми вопросами, решать проблемы. Потому что мелкота это. Уткнуться носом в земное, когда вокруг необъятная Вселенная. Ее мы знать не желаем, червяки. Это муравьи дальше своего муравейника ничего не видят. Но мы – люди, зачем нам эта труха и мелкота?

Как хорошо. Ириша обрела семью, а я любовь. Она, конечно, меня не любит, так что ж с того? Не молодой мальчик, главное, чтобы ей было со мной хорошо. А ей хорошо.

Горьки плоды писательского ремесла – что у кого на душе лежит, вижу, отчего печаль и радость, отчего тебе неймется, человек. Но пройдет пара лет – она привыкнет ко мне, сроднимся мы с нею. Не страшно будет старость встречать.

А ведь кажется, что старость не наступит никогда, и так замечательно кажется. Хорошо, когда оно хорошо, да и только!

С авоськой, полной кефиройогурта, захожу в свою милую квартиру. Чую – Ириша уже не спит. Шорох такой легкий, чудный.

– Ириша, – говорю, – я тебе йогуртов принес. С черникой, с вишней.

Она на кухне, делает тосты. Увидела меня, улыбнулась:

– А себе кефир купил?

– А как же!

– Не жирный?

– Сейчас посмотрю, – эх, кабы я водку покупал, разве ж допустил бы такую оплошность – на кефирной пачке обозначено три и два процента жирности, эх, мать родная. – Жирный, Ириша.

– Но у тебя же печень!

– Да, печень. У всех печень. Это потому, моя родная, что поздно ты мне встретилась – больно много успел всякого выхлебать, слишком много. Вот она, несчастная, и не выдержала. Но мы ее кефирчиком...

– Забавный ты. Да, кстати, тебе тут какой-то Эдуард Грязев звонил. У меня подруга есть – Грязева.

– А зачем он звонил, не сказал?

– Он минут через двадцать сам перезвонит.

Вот и Эдик снова объявился. Давно его не было. Неужели опять двадцать пять грядет? Потому что если звонит тебе с утра пораньше Эдик-авантюрист да еще обещает перезвонить – жди событий.

Я принял стакан кефира. И потянулся за тостом, намазанным яблочным джемом.

– Куда? Десять минут – для восстановления кислотности.

Я со вздохом убрал руку. Ириша засмеялась:

– Ладно уж, бери.

Я захрустел тостом, и тут грянуло звоном мое эдисоновское телефонное чудовище. Я глянул на затренькавший кухонный телефон.

– Я по эдисоновскому поговорю, – сказал я и побрел в прихожую. Почему-то ноги не спешили.

Это действительно звонил Эдик. Будничным голосом он поинтересовался моими делами – похоже, мои дела его совершенно не интересовали. И, не дослушав моего дежурного «все путем, старик», пригласил на рыбалку, на весенний клев. Я засомневался – лед весною тонок.

– Мы с берега рыбачить будем, – категорически успокоил Эдуард. – Нас будет трое. Сюрприз тебе, Викулыч.

Эдик засмеялся. В эдисоновской трубке это звучало клокотанием гейзера.

– Хотелось бы, все же, без сюрпризов.

– Не получается, брат.

– А когда?

– А вот сейчас собирайся и поедем.

– Как сейчас? – Я с грустью подумал об Ирише. У нее были планы на день, в этих планах, конечно, фигурировал и я. – У меня планы, Эдик. Войди в мое положение – я ведь теперь женат.

На том конце провода засопели. Наверное, Эдик сдерживался, чтоб не рассмеяться.

– Ну-ну, – наконец, промычал он. – Викулыч, дело важное. Откладывать нельзя. Поехали.

Ну, поехали, так поехали. В моей голове что-то слегка как бы поплыло, как будто предчувствие посетило. Но я сказал себе – подумаешь, рыбалка. Весна! Это главное.

С Иришей я кое-как уладил. Она, оказывается, собиралась со мной на выставку. Ее подруга, график, выставилась в Манеже. Но что значит молодость!

Мобильность необычайная – с ходу перестроилась. Едва заметно улыбнулась, сказала, что переиграет, пойдет с девочками. Я клятвенно пообещал не пить на рыбалке ничего спиртного, а только чай из термоса. Ириша слегка улыбнулась и сказала:

– Смотрите, не переусердствуйте с чаем.

В общем, я собрался, завернул Иришкины бутерброды, положил в сумку термос. Глянул на Иришу, не удержался, крепко обнял и со словами «не плачь, мать, к вечеру вернусь», от души поцеловал.

Машина Эдуарда уже стояла в нашем дворе. Когда это он успел подрулить? Караулил с мобильником? Сурово.

– Ну здоров, брат Викулыч, – приветствовал он меня и крепко пожал руку. – Садись, поедем.

– Куда?

– В Лесное, это шестьдесят километров на север.

В Лесное мне не хотелось. Кому это и зачем понадобился в «закрытом», охраняемом Лесном писатель Колокольников?

Эдик как назло был немногословен, крутил баранку да курил. А мне хотелось узнать, кто этот таинственный третий рыболов, да и много чего хотелось узнать. Впрочем, как только выехали за город, я отвлекся пейзажами. Оказывается, я не выбирался из Москвы две тысячи лет – седьмого ноября был набег на дачу, но тут воспоминания скорее неприятные, а потому ненужные.

Как ни странно, здесь лежал снег. Вот как лес начался, так и снег. Чистый, белый. Зернистый.