Степан Кирнос - Город бога [CИ]

— А ты как думаешь?

Житель иберийского полуострова призадумался. «К чему меня спрашивают?», «Зачем это ему?» — такие вопросы сейчас мелькают в сознании человека. Взглядом тёмно-синих очей он осматривает, что его окружает, видя, что возле небольшой площади, умащённой вздёрнутым камнем, собралось столпотворение из двухэтажных осевших и покосившихся домов, а за ними ещё кольцевой квартал из трущоб.

— Ты предлагаешь мне высказать своё мнение? — обратил вопрос мужчина к собеседнику, который облачён в бардовый балахон с капюшоном. — Не думаю, что оно тебя интересует.

«И что оно понравится вашей секточке» — продолжил про себя парень.

— Правильно, — из-под тени капюшона показалась хитрая улыбка на пухлых губах. — Я не мог не поговорить на такую тему… хочу узнать твою лояльность нашей великой вере. И во имя нашего Кумира я продолжу, пока не выявлю отступничество.

Мужчина тяжело выдохнул, опустив плечи. Его ладонь опускается в карман свободных штанин, до колена утянутых тёмно-серыми бинтами, до стоп в обуви похожей на остроносые туфли, покрытых слоем пыли.

— На, держи, — протягивает бедный житель помятую испачканную монетку из железа. — Тут десять сентаво[5]… на благо вашего Кумира. Думаю, это докажет мою лояльность вам.

— Да, — схватил человек в бардовых одеждах, проведя широким рукавом по ладони, который как будто слизал монету, — Карлос, этого достаточно… но не забывай, что я могу в любое время у тебя снова, — самодовольно усмехнулся «монах», — затребовать лояльности. А если её не будет достаточно, сам знаешь,… послужишь делу «великой печи грешников».

Карлос смотрит в спину уходящему сектанту и его одолевает желание взять что-нибудь потяжелее и огреть его. Отобрал деньги, пригрозил расправой, сожжением в крематории заживо, и пообещал ещё раз ободрать. Но мужчина решил отвлечься и снова посмотрел в небо и, глядя на то, как ночной мрак опрокидывает практически потухшее солнце, действительно проводит линию сходства, с тем, как столетия назад ослабевшая Испания не выдержала все сокрушительного удара великого кризиса и разбилась, разлетевшись на осколки самой себя… и нет теперь Королевства, а есть кучки воюющих стран, грызущихся за помойную независимость, выставляя себя как великие национальные державы. И от Южного Халифата, провалившего на юге Иберийского полуострова новое царство Пророка, до Пиренейских гор, с Национальным государством Басков, Андоррой, на севере укрыли мелкие страны, которые спелись в битвах, интригах и кровопролитии. Но в этой войне страдают больше всего мирные люди, которым до идеи национальной свободы нет дела… они хотят мирной жизни, в покое и процветании. Они знают, что если где-то говорят о священной войне, значит по другую сторону, во славу нации накрыты огнём кварталы с мирными жителями. Последний луч солнца, благоволивший пропитанному кровью полуострову, давно скрылся за «горизонт событий» и для этих земель наступила дикая ночь новых тёмных веков мрачного средневековья и кажется, что до самого судного дня им не будет спасения от бесконечной войны и разрухи.

— Папа! — послышался клик со стороны, который приятным голосом вывел мужчину из нерадостных размышлений.

Лицо Карлоса, оторвавшись от мрачно-оранжевого небосвода, обернулось налево, откуда и был слышимо воззвание. Он увидел, как к нему идёт стройная девушка, в обтягивающих чёрных джинсах, нечто похожем на серые кроссовки и в серой рубашке, лет двадцати, поднимая пыль с брусчатки. Как только она вышла из здания о двух этажей, с покосившейся стенкой, то десятки мужских глаз уставились на неё. На небольшой площади никого нет, но вот из различных построек на обворожительную даму смотрят все, кому не лень, досконально её рассматривая. Короткий чёрный волос, снисходивший до плеч и выстриженный практически под длинноватое каре, окружающие лик, слабо вьётся под дуновениями поветрия, светло-голубые глаза девушки наполнены глубиной, чему помогают длинные накрашенные ресницы, и достаточно выразительны, чтобы взглядом заглянуть в душу, а сам цвет лица отдаёт мраморно-благородным, что контрастирует с её алыми налитыми губами, не пухлыми, но рельефными. Лик дамы подтянут и даже виднеются ямочки на щеках.

— Да, Сериль, ты закончила? — спросил мужчина.

— Отдала телефон на починку, — с облегчением выдохнула девушка. — Теперь остаётся только надеяться на Хуана, что он его починит.

— Ты могла бы сделать это и дома, — отец встал с места. — Зачем ехать в такую глухомань?

— Па-а-ап, — девушка приобняла Карлоса за плечи и низким, но всё ещё женственным и мягким голосом заговорила. — Сейчас везде, куда ни посмотри такая глухомань, только в ней дешевле всё делается. Так я отдам два песо[6] за починку…

— Что? Двести сентаво!

— А дома в два раза больше! — перекричала отца девушка. — Ну, ты же у нас в семье самый умный, а почему такой небережливый?

— Хорошо… всё равно бензин не так много потратились.

— Вот и славненько.

— Ладно, давай поедем домой, а то мать, небось, заждалась. Да и этот… нервничает.

Двое направились прочь из города, который явно накрыт вуалью безнадёжности, нищеты и упадка. Отец и дочь ушли с мало-мальски приличной округлой площади с иссохшим фонтаном посреди, и пошли средь трущоб, попав на их самое неприятное место — рынок. Всюду, охватывая весь кругозор, простираются шатры и самодельные трущобные хижины, сколоченные наспех из более-менее пригодного мусора. Единственная дорога через эти районы — длинная узкая тропинка, сжимаемая со всех сторон торговыми рядами и прилавками, на которых раскинуты самые необычные товары, свезённые со всех концов полуострова блуждающими торговцами. Множество народу, от простых бедняков, до охотников за головами и мародёров блуждают по базару, в поисках товара, разыскивая нужные инструменты для следующих гнусных свершений. И торговые махинации, ссоры купцов и сам процесс торговли выливается в беспорядочный гул, возившийся вместе с ароматами тухлятины, смрадом горелого пластика и металлов ореолом над рынком.

Мужчина с дочерью, стараясь себя не показывать, пробираются по коридору, забитому людьми и липким воняющим мусором под ногами. Взгляд направо и видно, как торговец в кожаной жилетке раскладывает мотки проволоки и куски различного металла, поблёскивающие под слабым солнцем медным, стальным и латунным синением. Взгляд налево и становится противно от того, как какой-то человек в бардовом стихаре в капюшоне лихо раздаёт за сущие мараведи[7] из железа детям и подросткам порошки и различные травы «от приёма благостей, которых с милостью божьей соприкасаетесь, в его мир ступаете», как рассказывает сам торговец. Но дочь с отцом знают, что это наркотики, которыми торгуют хозяева Теократии, а значит, ничего предъявить им не получится, а за попытку оборвать торговлю наркотой, можно поплатиться головой, ибо «никто не смеет прервать акт “боготорговли” священной церкви с народом алчущим»