Анна Субботина - На пороге зимы

Теперь придётся отвечать ещё и за то, что скрыла гибель охраны. Два года — не тот срок, за который хватятся воинов, несущих службу на краю мира, но весной с юга полетят обеспокоенные письма. А ещё раньше вопросы возникнут у Олларда. Странно, что он до сих пор не задал их.

Смятение и стыд ещё теснились в груди, но ум работал точно, как всегда. Скорбеть и проклинать себя за несусветную глупость можно будет и позже. Хорошо, что письма не сожжены. Будет гораздо лучше, если Оллард сегодня или завтра случайно отыщет их в покоях старого барона. И пусть попробует доказать, что Элеонора не писала на юг о гибели отцовского сотника. Кто знает, сколько бумаг перехватили проклятые камнееды!

Шкатулка вернулась на своё место в столе. Элеонора встряхнула плечами и окликнула служанок:

— Принесите тавлут.

— С кем желаете сыграть, госпожа? — Грета положила на низкий столик ларец с деревянными фишками и расставила их на игровом поле.

— Одна.

Элеонора смешала фишки и принялась расставлять в нужном ей порядке. Шорох костяных кругляшей о полированное дерево успокаивал, расчерченное клетками поле упорядочивало мысли.

Оллард прав: правительнице-южанке нужна крепкая опора. Расположением лиамцев она заручится, снизив налоги и вручив ещё больше богатых подарков. Северному Пределу уступит некогда спорную часть леса. Жители Эслинге будут верны ей как матери наследника, для них она наконец станет частью рода Тенрика. Восток… Чтобы покорить восточные земли, нужен сильный и талантливый военачальник. Рамфорта она потеряла. Теперь и сотник Гантэр лежал в лекарской, не приходя в сознание. Оставался Ардерик. Этот вот-вот будет привязан крепче некуда, но где взять для него людей?

Тенрик… Кругляш, ненароком поставленный на ребро, качнулся и покатился бы, сбивая другие фишки, но был подхвачен ловкой рукой. Разговор с Тенриком нужно продумать до слова, иначе не миновать беды. Впрочем, Элеонора знала, чем его взять. Затем она сгребла в горсть сразу пять фишек. Служанок давно пора пристроить за достойных людей, благо за восемь лет можно было забыть оставленные на юге привязанности.

Кругляши скользили по доске с лёгким стуком. Сдвинув брови, Элеонора переставляла их так и этак, строила связи и продумывала ходы, пока не осталась довольна. Коснулась самой тёмной фишки и задумчиво уставилась на неё. Как же так вышло, что последнего наследника Оллардов послали на Север в разгар зимы и войны?..

Деревянная лестница привычно скрипела под весом Тенрика, пока он поднимался к жене. Уютный звук напоминал о временах, когда с семьёй удавалось поддерживать подобие мира и война казалась немыслимой. Служанки встретили его сдержанными поклонами. Тенрик прошёл мимо них, не взглянув.

Он не сразу увидел жену: заблудился взглядом в полузабытой комнате среди старой материнской мебели. Она сидела над кругляшами тавлута, и взгляд у неё был цепкий, хищный.

— Думаешь, если променяешь свои шахматы на северный тавлут, люди станут тебя уважать? — усмехнулся Тенрик.

— Вас это не касается, — отчеканила Элеонора. — Зачем вы пришли?

Церемонное «вы», гневный взгляд, белизна вокруг плотно сжатых губ. Тенрик смотрел на жену и не узнавал. Она будто поблекла, как дешёвая безделушка, растерявшая позолоту. Присмотревшись, Тенрик заметил, что так и было: простое платье вышито лишь по подолу и вороту, волосы тоже убраны попроще, без золотых нитей и украшенных драгоценностями шпилек.

— Маркграф велел нам помириться, — выговорил он через силу, так жалко звучала фраза.

— Передайте, что его повеление исполнено. У вас всё?

Бледное лицо, трепещущие крылья тонкого носа, излом тёмных бровей. Пожалуй, Тенрик давно не видел жену такой. Верно, злится, что Шейн остался в живых.

— Смотрю, вас не слишком радует победа, — бросил он, поворачиваясь к дверям. И услышал яростное, сдавленное шипение, так не похожее на привычный нежный голос:

— Радует?! Я ненавижу вас. Будьте вы прокляты, грязный, подлый обманщик!

Губы Тенрика тронула улыбка. Похоже, Эйлин верит, что это он придумал подменить брата! Что ж, стоило пережить эти страшные дни, чтобы увидеть, как её милое личико исказили гнев и отчаяние.

— Весьма рад, что вы приписываете мне такие заслуги, — ответил он.

— Разумеется вам, кому же ещё! Вы обманывали меня восемь лет — подло, бесчестно, недостойно мужчины! И именно сейчас, когда моё положение и без того тяжело, вы… Ах, убирайтесь!

Она поднялась и, ломая руки, прошла к окну. Отвернулась, тонкие плечи вздрогнули. Тенрик прошёл следом, недоумевая.

— Я вас обманывал — восемь лет?

Элеонора не обернулась — уставилась в заплетённое морозным узором стекло и зло выплюнула:

— Я жду ребёнка.

Слова упали не камнем — целой стеной. Тенрик сжал кулаки.

— Как вовремя вы решили выполнить свой долг, — раздельно произнёс он. — Вам удалось то, что не удавалось свершить ни одной женщине — зачать от барона Эслинга.

— Не смейте потешаться надо мной! Я не желаю носить ребёнка предателя!

— Нет, это ты послушай, — Тенрик сгрёб жену за плечо, развернул и прижал к стене. — Думаешь, я слепой? Не видел, как ты крутила хвостом перед наглецом-сотником, как кобыла в охоте? Думаешь, хоть на миг поверю, что это моё дитя?!

Элеонора высвободилась резким движением. Лицо кривилось в гримасе, она закусила губу, но не сдержалась и закрыла лицо руками. Слёзы не закапали — полились на платье, оставляя мокрые дорожки.

— Ты набитый дурак! — всхлипывала она. — Прожил со мной восемь лет и не понял ничего, совсем ничего! — Открыла лицо, здоровой рукой схватила Тенрика за полу, а кончиками пальцев, выглядывающими из-под повязки, указала на собственный ворот, где расцветали вышитые ландыши. — Моему роду пять сотен лет! Да ты хоть знаешь, кто сватался ко мне?! Достойнейшие люди Империи! И смеешь говорить, что я могла лечь — с ним?! Да я с тобой ложилась через силу, забери тебя тьма!

Её голос сорвался, захлебнулся слезами. Тенрик в изумлении смотрел, как её красивое лицо кривится в отчаянной гримасе. Эти слёзы, заломленные руки, набрякшие краснотой веки… Взгляд вернулся к цветкам на вороте, нежной шее, упругой округлости груди… По телу прокатилась жаркая волна — нет, страсть давно отгорела, Тенрик не желал эту женщину больше, но в нём ожила торжествующая радость от того, что обладал её молодостью и красотой — в пику лощёным столичным юнцам, что вились за ней до самого отъезда на Север. А следом отозвалось позабытое, наболевшее, старательно похороненное: если и правда ребёнок его? Перечеркнуть бы все слухи, насмешки, хлёсткие слова отца, откровенные издевательства Шейна, который хвалился ублюдками лет с семнадцати — мол, сильна северная кровь, отмечает истинного наследника рода…