Дней Долгих - Новые боги: Дважды воскрешенный

— Ыыы. — Великан отошел на обочину дороги, играясь с кубком и давая нам проехать. Лошади не заставили себя упрашивать и бодрой рысью припустили в редкий лес.

— Жаль кубок, — сказал я.

— Камней в нем нет, сталь паршивая… дорог как память?

— Вроде того, — усмехнулся я. — Он попал ко мне от очень интересных людей.

— И с какими же интересными людьми общаются монахи-отшельники?

— Не отшельники, а стражи приграничья…

— Ха-ха. Стражи. — Гарут искренне веселился. — Оплот последней милости.

— Между прочим, в этом оплоте ожила статуя Создателя.

— Ожила потому, что монастырь ваш крайний, и от него ковылять до орков ближе.

— Хам, — покачал я головой.

— Прагматик, — возразил Гарут. — И ты никакой не избранный, чего бы там ты себе не навоображал.

— Да я и не… — начал я и осекся. Разумеется, я не думал, что Господь избрал меня для великой миссии, долго думая и рассматривая нити моей судьбы. Но я после этих слов понемногу начинал беситься. Нет, грешно это. Я монах, я должен смиренно исполнить волю Его.

— А то я людей не знаю, — резюмировал Гарут и наддал каблуками. Кобыла возмущенно фыркнула, наклонилась за травинкой, проигнорировав команду. Гарут пожал плечами и с силой хлопнул ладонями. Некогда смиренная лошадка испуганно присела, позабыла о чревоугодии и поскакала с невиданной ею скоростью. Я не решился повторить воспитательный прием — Гарут-то опытный, всю жизнь в седле, да и упадет — не жалко.

Жалко, он ускакал именно тогда, когда у меня возникли вопросы по поводу встреченного нами гомлина. Природная тяга к знаниям в огромных количествах родила любознательность, а отсутствие книг ставило мой мозг в неприятную ситуацию. Не то, что бы мне неприятно спрашивать об этом воскрешенного спутника, но как-то не хотелось прослыть почемучкой и занудой.

— Гарут! — решился я, наконец его догнав. — А что ты знаешь про гомлинов?

— Ну, кроме того, что ты уже видел, и, вычитая народные заблуждения, можно сказать кратко: одиночки, живут в лесах, как размножаются — непонятно, самок никто не видел, жрут всё, что хоть чуть-чуть не каменное, рычат за счет пузырей, которые выдуваются в полости рта. Сильные, ловкие, боли не чувствуют, любят блестящие цацки, которые тащат к себе в пещеру. Ничего ценного для охотников за сокровищами.

— Проверял? — уточнил я.

— Проверяли, — поправил Гарут. — При мне проверяли.

— Угу. — Я представил группу охотников, пытающихся вытащить гомлина из его пещеры с целью посмотреть, на какой куче золота он сидит. — И много выжило?

— Из шестерых убежал только один, — лениво ответил Гарут. — На пятом гомлин уже наелся.

— Упокой Господь их души.

— «Перевари их Сатан» — было бы правильнее.

— Опять ты за свое? — возмутился я. — Думаешь, приятно об этом знать, даже если это правда?

— Я через это прошел, а на чувства остальных мне наплевать.

— Наплевать? Почему?

— Потому, что я через это прошел.

Я помолчал. Наверное, он был прав. Не знаю, как насчет блаженства и неги в чертогах Создателя, но пребывание в нутре Сатана озлобит любого наверняка. Человек слаб, и злобу затаить после такого — совершенно для него естественно.

Через полчаса мой спутник скомандовал привал. Вернее, скомандовала его лошадь, ибо вспомнила наконец, что она не степной скакун, а вполне даже обычная монастырская кляча семи лет от роду. Кобыла попросту самовольно завернула на полянку и пристроилась к пышному кустику. Моя лошадь, поддавшись греху завистничества и обжорства, поспешила к ней присоединиться, не оставив мне выбора.

— Гарут, — немного робея, сказал я, снимая торбу с припасами. — Ты меня беспокоишь.

Он внимательно посмотрел на меня и хмыкнул.

— Я даже знаю почему.

— Тут и деревенщина уразумеет. Скольких ты на тот свет отправил? Меня даже не смущает то, что было — оно-таки прошлое… Венец учит не смотреться в прошлое, а смотреться в зеркало, дабы жить настоящим, не давая Тьме стреножить бег нашей жизни…

— Короче!

— А беспокоит меня то, — уже более твердо сказал я. — Что на пути к горе Хсаруса ты тоже нескольких положишь, не удержишься… Кушай вот хлеб, пока свежий. Рыба копченая, яблоки эти несчастные… Мяса нет, извини. Так вот. Не удержишься, да?

— Я мало что понял из фонтана твоего красноречия, — ответил Гарут, — но одно могу сказать точно. Убивать разумных в этой жизни мне запрещено.

— Как?! — Я аж подпрыгнул от радости. — Совсем?

— Животных ради еды и защиты, троллей и орков по обстоятельствам, а разумных существ — ни-ни. И вообще не грешить. В смысле, непростительных грехов чтобы не водилось. Иначе…

— Иначе что?

— Иначе обрету посмертие и упокоюсь в утробе Сатановой, — вздохнул Гарут. — А оно мне надо? Неприятно там. Если уж выбирать, то к Венцу, чтоб его к конскому концу…

— А сквернословить и хулить Господа тебе в грехи не запишут?

— Надеюсь, нет. А напомни-ка мне все восемь смертных грехов. Если не забыл, конечно.

Не поддавшись на его последнюю шпильку, я чинно отложил краюху хлеба, приложил левую руку к груди, правую выставил ладонью вперед, и, как на проповеди, молвил:

— Первый грех — смертоубийство. Своими руками кого лишить жизни — значит волю Создателя оспорить. Только Он право имеет давать жизнь и забирать ее. Второй грех — подстрекательство. Покусившись на планы Господа, проклят будешь, как не смирившийся, будь ты самоубийцей, или же мятежником, или же доведешь до самоубийства или убийства. Не свершив же во имя долга, а супротив — будешь грешен третьим грехом, будь ты на службе или в супружестве. Жена должна быть под мужем, а солдат под офицером. Далее, — продолжал я, проигнорировав насмешливое покашливание спутника, — четвертый грех. Жадность, как одна из первопричина многих бед, как и грех пятый — зависть. Об руку идут они, свергая с пути истинного люд доверчивый. Возжелал ты того, чего нет у тебя, а у соседа есть — а работать, как он, не пожелал, тут и нет меж вами дружбы, а там и до смертоубийства недалече. Шестой же грех — лень. Когда день хороший выдался — работай допоздна, если же неудачи тебя преследуют — ложись спать пораньше, дабы утром встать и попробовать снова. Если же наоборот будешь делать, если в хороший день решишь отдохнуть…

— Как-то все по-деревенски у тебя, — перебил мою речь Гарут.

— Такая паства, другой нет, — развел я руками. — Седьмой грех — глупость. Произрастает из жадности и лени. Сядь за чистописание, книги умные читай, людей мудрых слушай — и научишься жизни праведной. Восьмой же грех — неверие. Человек слаб, искушен, неопытен, а в Создателя надо верить всей душой, только Он нам учитель, защитник и свет, во Тьме указующий… Что, брат Гарут, как мог Венец завещать нам жить без этих грехов, если, по твоим словам, мы для него лишь пища?