Генри Олди - Книга магов (антология)

Потом Казимир и Коломбина стояли, обнявшись, посреди мастерской, а мальчик подпирал затылком стенку, и левая рука

у мальчика была заметно короче правой, а согнутая правая была изломана так, словно имела два локтевых сустава, и была шестипалой, и выразительно указывала на физиономию мальчика, поплывшую лиловыми пятнами, с расквашенным носом и геометрически правильными (под циркуль посажено) шарами вместо глаз.

Вечный пахарь с устатку впал в тугую задумчивость, а Коломбина задушевно всхлипывала, живописуя очевидности обозримого будущего: как посмотрят они на деточку свою, враз слезою горькою зальются — да в кого ж ты такое уродилось? таким ли знали мы тебя в мечтаниях своих, плод любви неугасимой?..

Потом в дверь позвонили — это был оторванный ломоть по прозвищу Фугас. Он принес ежедневные послания: веселящие, бодрящие, потешные — на выбор. Размахивая конвертами, Фугас загадочно улыбался, и, когда Коломбина впустила его, за ним прошмыгнул в мастерскую плюгавенький слушок — и с ходу потрусил обнюхивать банки с красками.

— Он за мной уже полдня наяривает, — сказал Фугас. — Как собака.

— Приручил? — спросила Коломбина.

— Да нет, бегает и все. Я на него уже брыськал и под зад ботинком пинал… А потом как-то жалко стало: оно ж не виновато, что оно такое поганое. Уж какое есть.

— Только нам его не оставляй, — сказала Коломбина строго. — Сами кое-как питаемся, а тут еще тварей этих кормить…

Ну, давай послания.

— Это всегда пожалуйста. — Фугас развернул конверты веером, как картежник в игре. — Это завсегда извольте получить в лучшем виде, без всяких искажений и переплетонов… Я ведь третий раз прихожу, звоню-звоню, никто не открывает, что я должен думать, когда звонишь-звонишь, а тебе не открывают? Я и подумал: не живут уже, съехали, загуляли, может, даже и востребовали их…

— Как же, мы на очереди первые, — с безрадостной иронией проворчала Коломбина, перебирая, ощупывая конверты.

— А кто ж его знает? Дело это творческое, заведомо ничего не известно, нынче — ни шиша, завтра — будьте любезны — сразу двадцать два шиша, постным маслом политые… Нет, думаю, звякну еще, все-таки вечный пахарь, особа значительная, если не призвали их — то куда они денутся? Пашут, должно быть, так, что и звонков не слышат. Оно когда занят чем-нибудь серьезным — то хоть в колокола ударь, эффект нулевой получается.

Коломбина отобрала два конверта: серенький, с блестяшками, веселящий — и потешный, розовенький, в полосочку. А что бодрящие? Все уже разобрали? Ладно, хоть повеселимся на сон грядущий… Чего тебе еще, Фугасик? Что ты такими глазами смотришь? Ты Казимира сейчас не касайся, он в размышлениях, понял?

— Кваску бы стаканчик…

— Не поздновато ли?

— Добрый квас полезен для души и тела в любое время суток! — назидательно изрек оторванный ломоть; впрочем, назидательность его была униженно-просительной, что всегда подкупало Коломбину.

— Один стакан, не более, — предупредила она.

— Храни тебя Господь, добрая дива!

— А если пахарь осерчает?

— А ты и ему стаканчик поднеси — оно враз уляжется!

— Уляжется оно, как же, — ворчала Коломбина, тяжелой поступью направляясь на кухню. — И бодрящих опять, не осталось… Кто ж это, интересно знать, падок на бодрящие? Кому это бодрости не хватает, в то время как пахарю сплошные хиханьки достаются? Жулье, бездельники, крадуны…

Казимир по-прежнему стоял посреди мастерской, узрел Фугаса, лишь когда тот помельтешил у него перед глазами, покашлял деликатно, поскрипел половицами. Узрел — и как-то необычно сверкнул глазами.

— Откуда ты свалился, Фугасик?

— Да вот, так сказать, по долгу добровольно принятых на себя обязанностей. Веселящие с потешными принес. А Коломбина — хвать меня, не отпущу, говорит, покуда квасу моего не откушаешь… Нельзя хозяйку обижать, дай ей Бог здоровья. Будь я востребователем — с нее бы начал. С нее и с тебя, Казимир. Какой ты труженик! Ты даже сам не знаешь, как пахари вроде тебя повсеместно ценятся! Это в нашем квартале, чтоб он сгорел, тебя за бесценок пользуют! А в надлежащих местах ты бы давно уже в золоте купался!

— Ничего не могу с собой поделать, — в смущении опустил глаза вечный пахарь. — Только одну работу справлю — тут же за другую цепляюсь… Роздыху не ведаю.

— Статус к тому обязывает! — уважительно поддакнул Фугас. — Я вот оторванным ломтем век свой доживаю, а ты все пашешь, пашешь… Не думай, что я тебе мешать пришел, меня Коломбина на стаканчик позвала. Я даже не напрашивался. Отнекивался — да разве она без угощения отпустит? Крикни ей, чтоб похолоднее зачерпнула! Чтоб до пяток продирало!..

А это, видишь ли, щенок-слушок за мною увязался. Он краску есть не станет, за это не переживай, он просто понюхает. И любит, шельмец, пятки голые лизать! Я ему пяткой в морду двинул, а он давай лизать ее. Щекотно так, язык шершавый, как у кошки…

Когда квас зашипел по глиняным кружкам (было время — Казимир занимался керамикой: сам лепил, сам раскрашивал, глазурью покрывал, обжигал в самодельной муфляжке), — оторванный ломоть Фугас накинулся на свою порцию, как верблюд, сей момент пересекший Сахару. Уж как он чмокал, крякал и хвалил! В оторванных ломтях век коротать — доля незавидная, не всякий даже внимание на тебя обратит, а уж кваску поставить — дождешься от них, будто оторванный ломоть не человек, сбоку-припеку — это да, но чем он остальным уступает? Все мы по большому счету оторваны и позабыты, кто сохнет, кто преет, кто плесенью покрывается. А кто, вот как ты, Казимир, бесплодную целину наобум возделывает. Ты не обижайся, я же правду говорю. Я оторванный ломоть, мне терять нечего, никто тебе всей правды не скажет, только я да еще, быть может, пару дураков найдется. Плесни еще, Коломбина, раз такой задушевный разговор завязался.

— Крантик перекрыли, баста, — сказала Коломбина.

— Ведешь ты себя, как жертва пересортицы, — заметил Фу-гас; впрочем, ни на чем не настаивая, просто к слову пришлось. — Что ж, мне не привыкать, я и всухую постою…

— Нечего тебе тут стоять!

— Пусть постоит, — сказал вдруг Казимир изменившимся голосом, и глаза вечного пахаря вдруг сверкнули, да так, что У Коломбины под сердцем екнуло: она эти сверкания читала безошибочно, как сверкнет — будь готов к очередному сюрпризу. — Я работу новую показать хочу… — нервно забубнил Казимир в пространство. — Необычная работа, даже не подозревал, что умею… не только руками умею! Но какой же это тяжкий труд!.. Но я всякой пашне рад — ибо пахарь!

— Не пугай меня. — Коломбина медленно спустилась на стул, машинально подлила из кувшина в подставленную Фугасом кружку.

— Я оду сочинил!.. — почти простонал вечный пахарь, и Фугас, прильнувший к напитку, бодрящему похлеще известных конвертиков, поперхнулся, а Коломбина страдальчески зажмурилась и голову запрокинула — но легче гвоздь в небеса вколотить и шляпу на него повесить, чем удержать Казимира, когда он в раж поделочный вошел.