Галина Тер-Микаэлян - На руинах

Теплый Стан, в отличие от улицы Горького, жил своей обычной будничной жизнью. Даже газеты в киосках лежали не передовицей кверху, а были свернуты пополам, и от аббревиатуры нового правительства виднелись только две буквы — ЧП Пожилая женщина, у которой Алексей спросил дорогу, жила в том же доме, что Лузгины, и довела его почти до их подъезда. По дороге она рассказала, что у зятя сломалась машина, и из-за этого ей сегодня придется ехать на дачу на электричке, а не ехать нельзя — малина пошла, соседские мальчишки без нее уже все кусты обломали. О политике не говорили — попутчицу Алексея перемены во властных структурах интересовали меньше всего. Возле третьего от конца подъезда она остановилась.

— Мне сюда, а вы дальше пройдите, счастливо вам.

Дверь квартиры открыл светловолосый парень с цепким взглядом чуть прищуренных голубых глаз. Это никак не мог быть Тимур — Самсонов говорил, что все его дети темноволосы и темноглазы. Смущенно откашлявшись, Алексей поздоровался:

— Здравствуйте, можно мне кого-нибудь из Лузгиных повидать?

— Их нет дома, — парень продолжал сверлить его взглядом.

— Никого нет? А я друг покойного Юрия. Случайно сейчас в Москве — проездом. Зайду, думаю, посмотрю, как ребятки — время тревожное.

— Вы друг их отца?

— Когда-то в школе вместе учились, потом дороги разошлись. Да вот, паспорт мой посмотрите, если не верите — Тихомиров Алексей Прокопьевич.

— Что вы, не нужно, заходите, пожалуйста, — парень все же мельком скользнул взглядом по паспорту и посторонился, пропустив Алексея в квартиру.

— Да нет, чего мне заходить, раз их никого нет, я только узнать хотел.

— Зайдите же, присядьте.

Немного помявшись, Алексей скинул у порога туфли и в носках прошел в комнату.

— Скоро они вернутся? — взгляд его уперся в висевшую на стене фотографию двадцатилетней давности, и он, узнав Самсонова, указал на нее подбородком: — Юрка-то здесь какой — молодой совсем.

— Я — Анатолий Суханов, жених Лизы, — парень протянул ему руку, — а ребята в клинике у Халиды Рустэмовны, ей сегодня опять стало хуже.

— Как хуже? — ахнул Алексей, опускаясь на обтянутый белым дерматином диван. — Она что, болеет? Где она сейчас — в Москве или в Ленинграде?

— В Москве, — Толя вздохнул и тоже сел, — три дня назад ей стало нехорошо, и муж привез ее в Москву — в ту клинику, где она лежала зимой.

— Она и зимой болела?

— Зимой у нее был инсульт, но потом она как будто пришла в норму, даже на работу вышла. Возможно, слишком много работала — ей нельзя было переутомляться, а она хотела закончить какое-то исследование.

— А сейчас-то с ней что — опять инсульт? Такая молодая, подумать только!

— Врачи пока не могут ничего определить — говорят, тяжелое поражение нервной системы. Сегодня с утра из клиники позвонили — у нее начались судороги. Мы сначала хотели к Белому Дому сходить, но после звонка ребята с Сергеем Эрнестовичем сразу поехали к ней в больницу.

— Кошмар какой! — Алексей провел рукой по лбу, с ужасом думая, что скажет Самсонову. Нет, не Самсонову — Юрию Лузгину, — а младшенькие-то где — тоже в больнице?

— Нет, Рустэмчик и Юрка сейчас в пионерском лагере под Москвой, я потому здесь и дежурю — вдруг оттуда позвонят, чтобы их забрать, время ведь сумасшедшее, как говорит мой папа.

— Ох, да ну ее к богу эту политику! Сейчас был в центре, так лучше не вспоминать — невесть, что творится, люди совсем с ума посходили, а на поверку выходит, что важней здоровья ничего и нет. Врачи-то хорошие, где она лежит?

— Наверное — там знакомый Сергея Эрнестовича работает, специалист с мировым именем.

— С мировым, а вылечить не может. Ребята тоже переживают, наверное?

— Естественно. Тимур еще как-то старается держаться, но на Лизу смотреть страшно.

— А Диана как?

Толя вздрогнул, как от удара, и уставился на гостя.

— Диана? Так вы… вы ничего не знаете?

Внезапно Алексей почувствовал, что бледнеет.

— Что знать-то? — дрогнувшим голосом спросил он. — Ничего я не знаю, уж сколько лет не общались. Проездом в Москве, вот и решил зайти. Что молчишь? Говори, не томи!

— Дианка погибла этой зимой, — тихо сказал Толя, — после этого у Халиды Рустэмовны и случился инсульт. Вы… Вам плохо? Я сейчас воды…

Мир качался и кружился перед глазами вместе с расстроенным лицом Толи. Зубы звякнули о стакан с водой, но сделать глоток не было сил — спазм сжал горло. Отстранив руку юноши, Алексей выпрямился — сейчас ему следовало взять себя в руки и выяснить подробности.

— Как? — казалось, что за него говорит кто-то другой — чужой и незнакомый. — Я должен знать, как это случилось, скажи мне все, как сказал бы… ее отцу.

С минуту Толя пристально смотрел на гостя, потом поставил стакан с водой на журнальный столик и начал рассказывать.

— Уже полгода прошло, но пока ни одной зацепки, — угрюмо сообщил он под конец, — опросили всех — друзей, знакомых, соседей. Столько людей пыталось помочь — как что-то всплывало в памяти, так сразу звонили и сообщали. Но ничего! Попрощалась с двоюродным братом и словно в воздухе растворилась. Мы с Лизой сами ходили к метро — там всегда старушки торгуют, мы их спрашивали, не заметили ли они похожей девушки. Лиза с Дианкой ведь на одно лицо… были.

— И что же, неужто никто и ничего?

— Одна бабуля только ее и вспомнила — как они с Анваром поцеловались, а потом он зашел в метро, а Дианка постояла и тоже пошла. Куда пошла, ей недосуг было следить — торговалась с покупательницей. Конечно, было бы лето, нашлись бы еще свидетели, а зимой под шапкой и лица почти не видно.

— Так теперь, выходит, это дело закроют? — сурово спросил Алексей. — Раз и без того ничего нет, а со временем и вообще все забудется.

— Сдадут в архив, — поправил Толя, — со временем, может, что-то и всплывет, — он вздохнул и расправил плечи, — но я независимо от этого буду искать сам. Я найду их!

Алексей печально покачал головой.

— Не так-то легко самому, и молодой ты слишком.

— Не такой уж и молодой, как вы думаете, я в этом году уже закончил юридический, сейчас стажируюсь на Петровке, скоро и сам буду работать следователем.

— Что ж, удачи тебе.

Бредя к метро, Алексей вспоминал их с Самсоновым (Юрием, мысленно поправил он себя) разговор в Париже. Это было в марте, Юрий тогда со светившимся взглядом рассказывал ему о своих детях, терзался, что нарушил покой дочери, а ее к тому времени уже почти два месяца, как не было в живых. И от этой мысли яркое августовское солнце вдруг показалось Алексею черным. Он спустился в метро, сел в вагон и, закрыв глаза, продолжал вспоминать, пытаясь вытащить из памяти что-то постоянно ускользавшее, но не дающее покоя. Его растолкала бойкая старушка.