Семен Кирсанов - Т. 2. Фантастические поэмы и сказки

И рыбы меч зеленая рапира
насквозь пронизывает свой улов,
и смотрит на меня из-за стволов
резиновая мордочка тапира.

Линкоры собираются в проливе,
где мины пульс считают в глубине,
киль судна ощущая в перспективе.

Так сделали наркозы: в этом сне
колеблются дома, как на обрыве,
и стекол нет в расстрелянном окне.

И стекол нет в расстрелянном окне,
и много звезд — бризантных и падучих.
Кресты ежей и ржавчина колючек
на обожженной взрывами стерне.

И появленье призраков ползучих
и шарящих руками по стене,
озноб падучей, будто ног паучьих
касанье на холодной простыне.

Слепящий свет сдирает кожу с век,
взрыв заглушает возглас командира,
и в душу гул вселяется навек!

Короткой мордой дергает мортира,
и падает на землю человек…
Кричит земля: «Немедленного мира!»

Кричит земля: «Немедленного мира!»
А женщина тоскует у окна.
Печалью запечатана квартира
и черной тишиной окаймлена.

В чернильнице кристаллики сапфира,
и скатерть ожиданием полна.
На ней коробка черствого зефира,
торт и бутылка пыльного вина.

Все ждет меня. Чертежный стол на месте.
Все родственники в рамах на стене.
А от меня ни отклика, ни вести.

Ждут циркуля в иссохшей тишине
бумаги белой ватманские дести.
Но враг и мертвый бредит обо мне.

О, враг и мертвый бредит обо мне!
Убийцы с жертвой состоялась встреча:
он хочет поболтать наедине,
культю протягивает из предплечья,

показывает раны и увечья,
мной нанесенные ему в войне,
и шепотом неясного наречья
дает понять, что истина в вине,

что он знакомства этого искал,
и черен рта смеющийся оскал,
а под столом нет-нет и звякнет шпора.

Но не мундир, а курточка на нем
и шапочка баварская с пером…
Он говорит: «Нет повода для спора!»

Он говорит: «Нет повода для спора!»
Но, черт возьми, мне дьявольски знаком
зачес на лоб по линии пробора,
болтающийся пояс с тесаком.

И синева приятельского взора
потрескивает странным огоньком,
все вкось да вбок от темы разговора —
мол, пуля у него за позвонком.

Показывает дыры на шинели:
— Давай за дружбу выпьем, старина! —
Припоминаю гётевские трели

и те зрачки лжеца и хвастуна,
которые на Фауста смотрели.
И кровь сочится с бульканьем вина.

И кровь сочится с бульканьем вина.
По скальным грудам хлещут мониторы,
и вот руда в песок раскрошена,
и тускл уран, и серебрится торий.

Рожденный в тишине лабораторий,
встает вулкан, и слепнет вышина,
второе солнце закипает в море,
и участь Хиросимы решена.

А сестры наклонились надо мной
и держат пульс — он оборвется скоро.
И лоб томит неумолимый: зной.

В бреду идет развитье разговора:
— Забыта ссора… Кончено с войной… —
Проели черви яблоко раздора.

Проели черви яблоко раздора,
шумят хвосты зелено-красных лир,
трехцветное трехглазье семафора
встречает приближающийся мир.

К мозаикам старинного собора
все голуби слетаются на пир.
И простыни, развернутые скоро,
из безобразных высунутся дыр.

Затянет кожей красноту пореза,
забудется причина и вина.
И свалкой беспризорного, железа

покажется далекая война.
Заменит ногу дерево протеза,
утихнет боль, утешится жена.

Утихнет боль, утешится жена.
Смерть прекращает странные виденья,
смерть выключает внутреннее зренье
и фильмы неоконченного сна.

Разъединяет чувства и сцепленья
и гасит свет на дне глазного дна,
сжимает сердце, вводит затемненье
и лоб желтит умершему она.

Лежит на койке павший командир,
прикрытый флагом с золотом узора.
Проносится по госпиталю: «Мир!»

Луч солнца побежал вдоль коридора,
и, заглушая выстрелы мортир,
эфир дрожит от радостного хора.

Эфир дрожит от радостного хора,
раздергивает занавес рассвет,
рубильники включают полный свет,
лучи во всю арену кругозора.

Тройной зрачок циклопа-светофора
машины красит в изумрудный цвет,
голубизной младенческого взора
обводят новорожденные свет.

Вновь девушка идет к своей надежде,
законам лета яблоня верна,
и облака несут дожди, как прежде.

И в бочках бродят гении вина.
Весь мир очнулся в розовой одежде.
Но — грохотом чревата тишина.

Но — грохотом чревата тишина.
Костыль отброшен, вылечена рана.
Стучит, пищит короткая волна
в магнитной атмосфере океана.

Пищит волна, и вдалеке видна
сиреневая дымка урагана.
Тяжелая вода освящена
для верной службы атому урана.

И как ни пахнут новые духи,
из розового созданные мирра,
как ни звонки вокальные верхи,

как ни сияют Орион и Лира,
как ни звучат великие стихи —
еще нет вести о начале мира!

Еще нет вести о начале мира,
и раненый лежит спиной к войне.
Шумит фонтан, цветной, как птица лира,
а смерть уже дежурит в стороне.

Сирена воет в синеве эфира,
и стекол нет в расстрелянном окне.
Кричит земля: «Немедленного мира!»
Но враг и мертвый бредит обо мне.

Он говорит: «Нет повода для спора!»
(А кровь сочится с бульканьем вина.)
Проели черви яблоко раздора,

утихла боль, утешилась жена,
эфир дрожит от радостного хора,
но — грохотом чревата тишина!