Юрий Фатнев - Ладья Харона

К сожалению, как и большинство других людей, Замышляев считал, что живет на одной планете, а не на двух, и не учитывал их взаимное влияние, формирующее и его судьбу.

Вообще–то, между нами, зря Замышляев привередничал. Содомия являлась идеальнейшим местом для таких писателей, как он. Все равно при жизни их невозможно было напечатать. Да случись такой прорыв — это даже помешало бы создать следующие произведения. Его сразу бы объявили сумасшедшим. А так… жизнь уходила на создание все новых и новых сочинений, а смерти, вернее, того времени, которое наступало после кончины писателя, вполне хватало на то, чтобы в конце концов его рукописи стали книгами. Ведь пока отдыхаешь в земельке от трудов праведных, общество, даже содомское, с ленцой, неохотой, но умнеет и дорастает до убиенного автора.

Замышляев сделал самую большую глупость в своей жизни — отослал поэму Жоре Говенько.

Генсек Порча не выносил так называемых писем трудящихся. Ему становилось от них дурно. Ну чего им надо? Устроил столько аварий. Поставил жизнь миллионов на грань катастрофы. Кажется, сделал все что мог. Чего еще добиваются? Повышения цен? Межнациональных конфликтов? Будут! Дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток. Омоновца… Вообще–то он стихов не читал, но этот стишок осилил когда–то. Ему хотелось задействовать весь ядерный потенциал против собственного народа. Но потерпите. Не все сразу. Однако письма продолжали вторгаться в его жизнь, используя единственную лазейку, которая оставалась. Сны. Стоило ему сомкнуть глаза, груды писем сыпались на него. Сугробы конвертов преграждали ему путь к обещанным реформам. Однажды генсек Порча распечатал–таки один конверт. Письмо было от некоего Замышляева. Он требовал издать свои бессмертные творения, так как без них история как бы не существует. Только он запечатлел ее в слове. И правительство, запрещая его произведения, совершает преступление, так как этим запретом лишает народ бессмертия. Каков маньяк!

Наверно, от волнения тело обжег нестерпимый зуд. Генсек Порча начал яростно чесаться. Тело покрыли пузыри. От малейшего прикосновения они лопались — из них разбегались налитые кровью пауки. Потом они начали расти на глазах и, достигнув человеческого роста, ринулись к нему. Он голый вскочил на рукоятку огромного серпа и скорчился в позе роденовского Мыслителя, а над его черепом угрожающе навис громадный молот, готовый покарать отступника от великих идей вождя. Генсек Порча от ужаса заорал: «Мы за социалистический выбор!» И провалился в капитализм!

Президент Гоморрии Цуцык Младший заключил его в объятия и доверительным тоном сообщил, что ради оздоровления международной обстановки им необходимо обтяпать одно дельце. Известен ли ему сумасшедший по имени За- мышляев? На днях один из самых надежных агентов сообщил, что закоренелый графоман из Болванска прислал ему поэму с просьбой напечатать где–нибудь, имея в виду заграницу. Но на Западе данное сочинение опубликовать не представляется возможным. Автор нелестно отзывается о президенте Гоморрии. К тому же позволил своему Пегасу лягнуть Ржавую Леди. Кроме того, Замышляев посмел критиковать президента Содомии за то, что…

Генсек Порча проснулся в горячем поту. Липкой лапой схватил телефонную трубку и осведомился у шефа ИВИ, известен ли ему сумасшедший по имени За- мышляев?

Шеф ИВИ с достоинством ответил, что ИВИ для того и существует, чтобы располагать сведениями о таких безумцах, как Замышляев. На днях один из самых надежных агентов сообщил, что закоренелый графоман из Болванска прислал ему поэму с просьбой напечатать где–нибудь, имея в виду заграницу. Но на Западе данное сочинение опубликовать не представляется возможным. Автор нелестно отзывается о президенте Гоморрии. К тому же позволил своему Пегасу лягнуть Ржавую Леди. У нас же эту поэму напечатать тоже невозможно: Замышляев посмел критиковать президента Содомии за то, что…

Однажды в квартире Замышляева раздался телефонный звонок. Просили заглянуть в милицию по совсем пустячному делу: изменилось название улицы и необходимо сделать соответствующую отметку. Вместо «Больничная» поставить «За- нозина». И правильно, что переименовали. Занозин — герой, а главное — человек. Иногда он приходил к своему памятнику с бутылкой червивки: «Ну что, Гришка, выпьем или будем ждать третьего?»

Жаль летчика — по президиумам затаскали…

Примерно через два часа Замышляев, стоя среди палаты, неотступно глядел на зарешеченное окно.

— Любуетесь дарованиями природы? — неожиданно раздался за спиной интеллигентный вопрос.

На этом заканчивалась первая серия. Вторую, вероятно, можно будет посмотреть завтра.

Замышляев вышел из кинотеатра, не задумываясь, кем был снят фильм. Чужое уже не особенно его интересовало. Скорее к пишущей машинке! Он сам допишет собственную судьбу. Он не догадывался: фильм о нем снят Небесным киномехаником.

Интеллигентный вопрос вернул его к действительности. Да, это сосед по палате. Псих, любящий культурные беседы. Другие… тоже были своеобразные личности. С утра до вечера, выдавая свою принадлежность к ИВИ, вели разговоры о том, как лучше бежать в Гоморрию. Был тут судья из Мозыря, знавший наизусть чуть ли не все статьи Уголовного кодекса и изнасиловавший в отдельном кабинете ресторана официантку, обслуживавшую столь важную персону, прямо на столе среди недопитых бутылок и закуси. Так сказать, на десерт. Толстый доктор каких–то наук, выдававший себя за героя романа Богомолова, научил За- мышляева избавляться от таблеток, убивающих интеллект. Надо было сделать вид, что глотаешь, а на самом деле кончиком языка придержать их у щеки, затем, когда врача уже не было поблизости, выплюнуть. Но не в плевашку, а в туалете.

Впрочем, и там могли оказаться доносчики, поэтому рекомендовалось все делать с предосторожностью.

Проникшись внезапным доверием, герой Богомолова поделился с Замыш- ляевым тяготившей его жуткой тайной: оказывается, он не просто ученый, не какой–то заурядный Эйнштейн, а гений, равных которому не рождалось на Земле! «Бывает», — сочувственно согласился с ним писатель. «Да нет, не подумайте, что я один из них, — обвел рукой густонаселенную палату ученый. — Я изобрел способ взрывать целые города без бомб, без всяких там ракет!» Он поведал свою одиссею. Ехал из Москвы и демонстрировал ошеломленному человечеству свое могущество! В Болванске его сняли с поезда…

Впрочем, и другие обитатели были выдающиеся в своем роде личности. Не та преснятина, что окружает нас повседневно, превращая нашу жизнь в невыносимую скуку.

Сухонький, бодрый старичок, голосящий о том, что он смело в бой пойдет за власть Советов, в свое время ухлопал жену, порезал на куски, засолил в бочке и пригласил приятеля–следователя на жаренку. Бродил из палаты в палату молодой человек, о котором было известно одно: в лагере мужики использовали его заместо бабы. Он присаживался на соседнюю койку и уныло, монотонно рассказывал о том, как надзиратели в тюрьме измываются над заключенными, требуя мзду за право помочиться. Был тут вор, заядлый книгочей, не отрывавшийся от рассказов Чехова. И, безусловно, самой симпатичной, располагающей к себе личностью на этом пестром фоне был бедолага без паспорта и места жительства некто Херувим, десятки лет скитающийся по психушкам. Он страшно обрадовался появлению писателя. Наконец–то могла осуществиться его давно лелеемая трогательная мечта погибнуть не зазря — перед тем зарезать какую–нибудь знаменитость! Ему не везло — всю жизнь толклись, мельтешили вокруг него такие же мелкие сошки, как и он сам, словно со дня рождения он угодил в серое облачко мошкары. И вот наконец долгожданная жертва. Может быть, даже гений, о котором возрыдают все газеты мира. А кто приблизит звездный час этого замордованного гения? Он, Херувим! Он так и объявил новоприбывшему. Замышляев, не избалованный общественным признанием, не смог скрыть, что крайне польщен такой перспективой и проникся к будущему убийце горячей симпатией, искренне уверовав в благородство его миссии. Но сна лишился. Беспокойно ворочался, ко- сясь на притворно похрапывающего соседа: не выхватит ли тот в любой момент из–под подушки бритву?