Юрий Фатнев - Ладья Харона

— Вот в кого не хотел бы превратиться…

Видя недоумение девочки, пояснил:

— Существует ни на чем не обоснованная вера, что люди после своей смерти в кого–то превращаются. Кто в тигра, кто в мышь, кто в слона, кто в бабочку…

— А во что вы превратитесь?

— Ну, это я знаю точно. В книгу. Я превращусь в роман.

В тот день, когда сгинул Викин кот и она ревмя ревела, между хозяином и квартиранткой произошел следующий разговор:

— Что ты ходишь, как чучело? Посмотри в шкафу. Может, что–то подойдет…

О, загадочный женский характер! Ключик от шкафа с тряпками к нему в самый

раз. Он с удивлением убедился, что платья Евы ей впору. Ничего себе дитя…

— А это чье? — поразилась Айя.

Замышляев и не заметил, что она выставила из шкафа детскую обувь. Тапочки. Сандалии. Туфельки. Сапожки. Можно было сказать, что это богатство Алисы, но он не умел врать.

— Понимаешь… Ева очень хотела, чтобы у нее был ребенок. И каждый год что- нибудь покупала для него. Тут десять пар. Значит, мы прожили с ней десять лет…

— И вы не жалеете, что эту обувь некому носить?

Внезапно Замышляев почувствовал жгучую неприязнь к этой девчонке, забирающейся в тайное тайных его души. И видя, что она раскрывает рот для нового вопроса, он грубо оборвал ее:

— Рано тебе толковать о взрослой жизни!

— И вовсе я не маленькая, — произнесла она строго и печально. — И говорить мне можно обо всем.

— Это почему же?

— Потому что я, — выпалила она с отчаянной решимостью, — единственная женщина на Земле.

Замышляев почувствовал: наступила какая–то пауза в жизни, может быть, грозящая его роману. Жизнь, почти исчезнувшая с Земли, продолжала цепляться за него. А он не имел права. У него сил ровно на книгу. Но что–то мешало ее продолжать. Нет, с книгой все ясно. Что–то случилось за ее пределами.

В полночь он встал из–за стола. Прошел во вторую комнату. Обогнул раскладушку, на которой спала «единственная женщина Земли», держа одну ладонь полусогнутой, будто пальцы сжимали незримое яблоко. То самое, что совратило Адама. Приблизился к окну. Он всегда удивлялся, что фонарь возле его дома в сумерки вспыхивал, точно его не касался конец света. Ему хотелось дружески похлопать его по плечу, шепнуть заговорщицки: «Свети, брат. Что поделаешь? Мы — последние светочи Земли. После нас тьма». Фонарь казался ему символом погасшей цивилизации. Плоха она была иль хороша, но она была, хотя бы потому, что от нее остался этот упрямый фонарь. В конусе света искрился снег. Сейчас он напоминал лепестки хмеля. Впервые это сравнение пришло ему в голову в Болванске, когда они с Евой проходили вечером мимо Дворца бракосочетания. Кстати, какое дурацкое сочетание слов… О, убогая содомская власть! Сколько уродств ты произвела на свет, прежде чем загнуться! И снова возвращался душой к порхающему в тот давний вечер снегу. Как хороводился, как осыпал их хмельными лепестками, предвещая счастье!

Вспомнил Замышляев и то, как просыпался уже в Троцке ночью от того, что постель была пуста. Он тихонько вставал, заглядывал в соседнюю комнату. Ева стояла в рубашке у окна, глядя на снег. Сколько таких ночей было? О чем она думала? О чем думал он, возвращаясь в постель один? Обманул их болванский снег.

«Ушел! — глотала слезы Айя, кусая простыню. — И не заметил в руке моей яблоко… Ну и ладно. Пускай стоят в шкафу неизвестно для чего десять пар… Превращайся в свой роман! А я, а я…»

Утром Замышляев нашел записку на аккуратно застеленной раскладушке. На ней было нацарапано: «А я превращусь в музыку».

— Айя! — крикнул он, почему–то испугавшись. — Где ты?

«Единственная женщина Земли» исчезла навсегда. Может быть, она действительно превратилась в музыку. Вспоминая ее, Замышляев слышал далекий всхлип флейты.

По–прежнему больше всего он нуждался в диалоге с Евой.

— Алло! Ты не берешь трубку? Ну что ж, где бы ты ни была, ты меня услышишь. Осталось совсем немного…

Он повесил трубку. Предстояло рассказать о самом мучительном: об их перекрученной судьбе, о переезде в Гробск, о непомерно огромном горе маленькой Алисы…