Юрий Фатнев - Ладья Харона

— Заяц, — сказала Ева, показывая дочке игрушку.

— Аць, — сказала Алиса, сидящая на диване, и протянула к зайцу ручонку.

— Заяц! — повторила Ева.

— Аць! — стояла на своем Алиса.

Это могло продолжаться вечно. Лопалось терпение обыкновенно у мамы.

— Упрямая девчонка! — сердилась она и начинала одевать дочку на прогулку. За окном был мягкий синий вечер. И санки недавно куплены.

У булочной Ева поймала на себе чей–то взгляд. Странная какая–то женщина. Будто из чужой страны. Глядела на нее, будто вспоминая что–то далекое, ускользающее из сознания. И отблески окон горели на снегу перед ней, проясняя в памяти когда–то виденные цветы. Да, колыхались перед ней голубые, розовые, лиловые, оранжевые ирисы! Их было так много, что приходилось выбирать лазейки между цветами. Остальные прохожие их не замечали. Они цвели для двоих. Нет, и Алиса тянула к ним ручонку…

Ева была художником. У нее была цепкая зрительная память, и, придя домой, она восстановила облик незнакомки. Не платок, не шаль, а покрывало. Темное. Лицо бледное, вытянутое. Нос большой, унылый. Губы выразительные. Все время в движении, будто лепит слова, которые все в этом веке забыли. Но самое любопытное — лоб и глаза. Лоб низкий, а глаза словно пытаются разглядеть брови. А может, ждут с неба беды. Нет, в них ожидание кары за грех…

— Аць! — встряла Алиса, показывая маме игрушку.

— Аць! — машинально повторила Ева, и дочка от удивления уронила зайца. Через минуту она предоставила матери возможность исправить ошибку.

— Аць!

— Ту Бишват! — воскликнула Ева и схватилась за голову: откуда ей ведомы эти слова? Откуда она знает их смысл?

И пришел в пещеру у Сигора Новый год деревьев. И посадили дочери Лота по кедру, ибо у них на этот праздник родились сыновья.

Ева торопливо оделась. Поцеловала дочку:

— Посиди, лисенок, с бабушкой. Я мигом! Я сейчас вернусь!

— Куда это ты на ночь глядя?

— Потом объясню, мам, потом…

А про себя повторяла, как заклинание: «Я должна ее встретить! Я должна найти сестру! А то не увижу еще несколько тысячелетий!»

Она вернулась через час, заплаканная, и никому не стала объяснять то, что объяснить невозможно.

Безумная Грета брела по спящему Новозыбкову и думала о женщине, которую встретила у булочной. Почему–то ей хотелось увидеть ее, расспросить о чем–то. Встреча с ней на какое–то время заставила забыть о попутчике, и она не обратила внимания на газик, в моторе которого копался, чертыхаясь, шофер.

Стояла луна над старообрядческой церковью, и приезжей нравился этот деревянный, опушенный снегом городок. Да и ночь была мягкая. Броди до утра — не замерзнешь. Может, все–таки встретится ей та, что у булочной везла на санках дочку, державшую в ручонках без варежек теплый батон. И подушечки пальчиков отпечатывались в хлебной мякоти.

Она прошла мимо памятника человеку с шашкой, здесь снова наткнулась на газик, который в очередной раз сломался. Свернула налево, потом направо и добралась до улицы Ломоносова. Присела отдохнуть на скамейку. Мимо нее, благодушно попердывая, протрусил Чих — Пых, но она не подняла век: ее клонило в сон.

Она сплела два венка из роз. Один надела на голову, вторым обвила бедра…

Из оттаявшей водосточной трубы, заполошно грохоча, просыпался лед. Оглушительный шум, скрежет вырвали ее из одного сновидения и погрузили в другой, более любопытный сон. Осколки, выпавшие из трубы, соединились в непонятную фигуру. Безумная Грета, заинтересовавшись, сделала к ней шаг. И вдруг непонятная фигура вскочила с асфальта и опрометью бросилась прочь. Старшая дочь Лота узнала ее: Черный Кобель, глаза огненные, мучающий ее уже несколько тысячелетий! Уж на этот раз он от нее не уйдет! Она за все с ним рассчитается! За все!

Пропал в снегу Новозыбков. Мелькали какие–то деревушки, леса, овраги, реки, железнодорожные пути… И косые тени летели за бегущими. Заснеженная Содомия, которой не было конца и края. И любая дичь возможна в этой стране. И если схватил кто–то мгновенным оком Черного Кобеля, глаза огненные, и Безумную Грету, то ничуть не удивился: не такое мерещится спьяну.

А она, продрогнув на автобусной остановке, набрела опять на автостанцию и там, свернувшись калачиком, досмотрела свой сон.

Безумная Грета настигла Черного Кобеля, глаза огненные, возле какого–то непонятного строения и посадила на цепь, показавшуюся ей надежной. Она не знала, что такое АЭС, и рассуждала примерно так: уж тут найдется кому присмотреть за ним, если она вздремнет. Но стоило ей прикорнуть — он сорвался. Что–то произошло. Какое–то зарево…

Черный Кобель, глаза огненные, понесся по Содомии, и не осталось в ней сил догнать его и снова посадить на цепь. А цепь рвалась, и где падало хоть одно звено — случалось несчастье. И звенья катились по всей Содомии. И были то звенья одной цепи. Не могла вспомнить Безумная Грета, где нашла ее. И больше не грезился ей библейский Сигор. И Вячеслав Андреич лишился свидетеля своей профессиональной исключительности. И диссертация оказалась без доказательств.

Говорят, с этого сна на новозыбковской автостанции все и началось. А может, с другого. Какая разница, от чего погибла Содомия, если она должна была погибнуть от всего?

Напрасно Ангел, свивающий небо, думал, что Замышляев проглядел конец света. Содомия гибла на его глазах, и если бы не книга, он обязательно ввязался бы в какую–нибудь авантюру и погиб. Но неизвестно, какая мука была нестерпимей.

Зарево двадцатого века соединилось с библейским жаром, и в этом пламени трепыхалась на обугленных крыльях его душа. И видел он с высоты души своей народы, сгорающие заживо, катающиеся по отравленной Содомии.

Диктатором Дззы против собственного народа было пущено все, что якобы предназначалось для Гоморрии. И химическое, и бактериологическое, и ядерное, и водородное оружие. А также то, что сводило с ума тех, у кого в этой безмозглой стране еще оставался ум: миллиардотонные кувалды музыки, разрушающие связь с космосом, без которой невозможно существование датчиков.

И видел Замышляев то, что было скрыто от остальных глаз. Собственное горе ослепило людей. Он видел: вместе с ними гибли люди всех тысячелетий. И снова бежал Лот со своими дочерьми. Но не было пещеры, которая приютила бы их.

Видел Замышляев их скорбные фигуры на фоне взрываемых по приказу диктатора АЭС и узнавал в одной из бегущих Безумную Грету, а в другой — свою любимую… И девочка с флейтой никак не могла догнать толпу. И отставала она безнадежно. И оглядывалась она по сторонам, ища музыку Бетховена, Грига, Вивальди, и не находила ее — Содомию сотрясала музыка кувалдоголовых.

Демократы–партократы, пользуясь моментом, тащили что плохо лежало. А плохо лежало все. Воровали уже не тысячи, а миллиарды и рвали когти за рубеж.