Юрий Фатнев - Ладья Харона

Окажись на другом конце провода истинный содомлянин и послушай он такие разговоры, безусловно, помчался бы в ИВИ и опять бы Замышляев угодил к Вячеславу Андреичу или к другому убожеству в белом халате. Истинный содомлянин — он кто? Человек, все извилины которого вытянуты в горизонталь. И никаких зигзагов. Это гоморрийцам, не обладающим истиной, позволено бросаться из стороны в сторону… У содомлян в голове полная ясность. Все протерто, выскоблено, поставлено на свои места. Ни пылинки. Если и проникала туда какая- нибудь мысль, ее тут же обнаруживали — и к ногтю. Для этого у власти существовали всевозможные хлопушки. Скажем, цитаты Первого вождя или лозунги Дззы. Или водка. Содомляне никогда не выходили из состояния пьяного озверения или маразматической расслабленности. Они пили так, что создавалось впечатление: они и рождались для этого нехитрого действа. Но не спешите осуждать их. Пили они из чисто идеологических соображений, чтобы не завелась в их стерильных черепах какая–нибудь мыслишка… Одной из самых безотказных хлопушек являлась так называемая музыка. Циничные производители шума, беспощадные истребители тишины постоянно группировались в стаи, именуемые ансамблями, зазывали, завывали, похотливо сучили ножками, сладострастно жужжали, гундосили, как навозные заразные мухи, облепившие свежую кучу дерьма, то бишь новое поколение содомлян. Это было похоже на бесконечно унылый и бесплодный музыкальный онанизм, которым занимались десятки миллионов свихнувшихся от алкоголя выродков. Добро бы от этого зуда хоть однажды родилось великое. Ни одного выдающегося композитора! Зато в этой так называемой музыке дергалась от прилива низменных чувств их жалкая, сморщенная не душа — душонка, больше смахивающая на высохшую мошонку. Масс–культура не церемонилась со своими жертвами. Круглые сутки Содомия содрогалась от рева магнитофонов, транзисторов, радиоприемников, телевизоров, громкоговорителей, будто раскаленный от страсти стальной бык копытил ее, поддевал на рога, топтал, насиловал, оглушал ее диким рыком! Где уж тут растерзанному содомлянину рассуждать о чем–то. Если и соображал он что–то, так разве что на троих…

Нет, что ни говорите, а хорошо разработанная система хлопушек — залог незыблемости Содомии. Впрочем, она, кажется, не существует? Так о чем говорить?

Все неотвратимей надвигалось на Замышляева сознание того, что занят он бесполезным делом. Ну закончит он книгу, ну окажется она действительно гениальной… Что с того? Некому ее издавать. Анатолий Иванович и Вась Васевич давно существовали только в его воображении. Людей не осталось на этой планете. Жертва его оказалась напрасной. Ему не удалось их понять изнутри. Вернее, понять–то он их понял, но принять их образ жизни не смог.

Когда такие мысли припирали его к стене, он отправлялся встречать Еву с работы, хотя понимал, что это тоже игра. Ева далеко… Но ему хотелось закончить роман. Нужен был какой–то стимул. Он подолгу блуждал по парку: а может, она пошла по другой аллее? Г лядел на пустое небо и представлял чаек, реющих среди снежных хлопьев. Заходил во Дворец–музей, глядел на раздавленные тюбики в мастерской… Еще раз довелось ему расслышать флейту в коридоре. А может, это всхлипнул ветер, запутавшись в занавеске…

Однажды вечером флейта заплакала в его подъезде. Он распахнул дверь. На пороге стояла тоненькая девочка с флейтой и книгой в руках.

— Здравствуйте, — сказала она. — Вы давали мне читать Стендаля. О Моцарте. Я прочла. Мне понравилось.

Он ошарашенно глядел на нее. Да это же Айя! Дочь художницы, работавшей с Евой…

Г остья в замешательстве потупилась. Хитрость не удалась. Он понял, что книга — только предлог… Айя сделала еще одну попытку задержаться хоть на несколько минут. Она покраснела от собственной храбрости. Слезы были готовы брызнуть из ее глаз.

— Вы говорили, что хотите послушать, как я играю… Вот я и пришла!

— Да, я очень люблю флейту, — обрадовался Замышляев. — Заходи. Куда же ты пойдешь в такую темень?

Идти Айе действительно было некуда. Она осталась у Замышляева.

Сколько ей было? Тринадцать? Пятнадцать? Для него это не имело никакого значения. Вот только забот прибавится. Так он считал. Но девочка повела себя как взрослая. Все домашние дела взяла на себя — стирку, уборку, приготовление пищи. С продуктами не было проблем. В одном из магазинов, полки которого, как и прочих, были пусты, они обнаружили подсобку, плотно набитую тем, что рядовым троцкистам и не снилось.

Айя изо всех сил старалась выглядеть взрослой. И все–таки детство не успело проститься с ней. Как–то Замышляев, идя на почту, стал свидетелем такой сценки. За углом соседнего дома спиной к нему сидела на корточках Айя и допытывалась у белого котенка с черным ухом:

— Ну скажи — ты Викин кот? Викин?

— Ну Викин! — с притворным раздражением ответил за котенка Замышляев. — Что с того?

Айя вскочила и закрыла лицо ладонями, будто ее уличили в чем–то постыдном.

А вообще хозяин не замечал квартирантку. В квартире было две комнаты. Он почти не вылезал из своей. Айя никогда не переступала порог его комнаты. Возилась по хозяйству или читала, сидя в кресле, которое они притащили из мебельного магазина. У Замышляева была странная библиотека. На страницах книг не было ни одной буквы! А между тем… Стоило ей раскрыть какую–нибудь книгу — и она оказывалась в самых неожиданных краях.

Однажды Айя распахнула книгу и увидела себя на берегу моря играющей на флейте. Матросы с уплывающего парусника зазывали ее к себе. А через несколько страниц глазам ее предстал таинственный город. Стрельчатые башни. Мосты. И плыла по каналу лодка, и лунным светом исходила со дна ее голубая роза.

Это была библиотека книг, задуманных Замышляевым. Сама атмосфера квартиры была перенасыщена замыслами. Ева сбежала от них, потому что ей хватало своих грез, которые нужно было воплотить. Айя же приняла чужой мир безоговорочно, не зная, достаточно ли у нее силенок, чтобы преобразить его в собственный. «А зачем? — спросила бы она удивленно. — Зачем его преображать?» Если бы речь шла о музыке, возможно, она не была бы такой уступчивой. Но и в музыке… Зачем преображать Бетховена? У этой девочки было то золотое свойство, которого не имела Ева. Она была скорее дегустатором чужого творчества. И это позволяло соседствовать с таким гением, как Замышляев. Ее возраст сказывался в той непосредственности, с какой она выражала свои чувства. Однажды, гремя мусорным ведром, Айя примчалась со двора с потрясающей новостью:

— Помойные чайки прилетели!

— Не люблю их, — поморщился Замышляев. — Люблю тех, какие реют над морем!

Он вспомнил о помойных чайках через некоторое время и проворчал: