Ганнибал - Лиловый (II)

Лицо Дандоло немного омрачилось, и он бережно вернул планшет владельцу.

— И я бы все равно отказался, хотя спасибо вам за доброту, — сказал он. — Но мне владеть такой вещью опасно.

— Если они и вредят душе, то я не заметил, — осторожно заметил Леарза. Дандоло фыркнул:

— Души мне не жаль, но меня и так подозревают. В последнее время я просто вынужден был вести себя, как идиот. Ваше появление все меняет… Леарза, прошу вас, передайте остальным, чтобы они ни в коем случае не упоминали об искусственных людях.

— …А откуда вы знаете, что среди них есть искусственные люди? — удивился Леарза.

— Долго рассказывать, — отмахнулся живчик. — Главное, передайте… это не пойдет вам на пользу, если они узнают. Искусственные люди — то, чего больше всего боятся здесь. С вашими машинами они могут примириться, пусть на короткий срок, но искусственного человека тут не потерпят…

Леарза промолчал. Теперь, когда собеседник его не улыбался и вовсе нахмурил брови, видно стало, что ему все-таки не двадцать лет; вокруг его черных глаз собрались тоненькие морщинки, а черты лица явно уже обрели взрослую жесткость.

Потом выражение Дандоло опять сменилось, он дернул уголком рта и грустно как-то улыбнулся.

— Не знаю, поймете ли вы, но я давно уже мечтал о том, чтобы здесь все изменилось. Когда я услышал о том, что наши космонавты встретили инопланетян, я чертовски радовался. Сперва даже мечтал, как улечу на их планету и не успокоюсь, пока не посмотрю все… я математик, вы знаете, и ничто мне не было так интересно, как взглянуть на машину, которая умеет решать задачи не хуже меня.

— Я понимаю, — не выдержал Леарза. — Я хорошо понимаю вас, Дандоло.

— Но это невозможно, — добавил тот, — и никогда, кажется, мне не побывать даже на вашей космической станции. Не знаю, каким чудом вам позволили, но остальных никто не выпустит из дворца. Их появление разрушит все старые порядки; никому здесь это не нужно.

— Теодато, вы ведь тоже слышали Квинна вчера? Об этой теории? Что вы думаете?

Дандоло будто удивился, поднял брови в смешном выражении.

— Я не задумывался об этом, — признался он. — Наверное, господин Квинн прав.

Леарза горько вздохнул и покачал головой. Беспокойство не отпускало его; кажется, нервничал и Дандоло, потому что, прислушавшись, сказал:

— Пойдемте, а то нас потеряют…Еще раз прошу вас, Леарза, обязательно передайте им, что я сказал… передайте Белу Морвейну. Я очень надеюсь на вас.

Леарза ничего не ответил ему; вдвоем они вышли обратно в коридор, но там Дандоло замедлил шаг и пропустил руосца перед собой, так что тот вернулся в ярко освещенный холл в одиночестве. Живчика он в тот вечер больше не видел: кажется, тот ушел.

Люди рождаются и умирают; вселенная равнодушно продолжает наблюдать за сменою человеческих поколений. Судьбы их переплетаются, обрываются, заводят их в бездну, из которой нет возврата, но вселенной все равно.

Это было особенное место, тихое и далекое от всех очагов цивилизации. Бескрайние степи раскинулись к югу, но чем далее дорога уходила на север, тем более крутыми становились холмы, пока не обращались в старые, пологие горы. Здесь, у подножия гор, испокон веков недобро шумел кронами деревьев древний лес, принявший в себя человеческую дорогу — но не выпустивший ее с другой стороны. Слабые человечьи руки выстроили жалкое здание на лесной прогалине, поставили каменный фундамент, поверх которого выложили кирпичный остов, обмазали для прочности глиной. Зимою внутри этого жилища было холодно, — но все-таки не настолько, чтоб замерзнуть насмерть, да спасала плохонькая дымящая печка. Летом солнце нагревало стены до такой степени, что внутри жара становилась еще непереносимей, но летом человеку можно укрыться под любым деревом…

Сему убогому строению был уже не один десяток лет, и оно знавало разные человеческие поколения, и каких только людей не заводила сюда судьба! Ветхость была повсюду, протекала крыша, и в углу единственной темной комнаты всегда стоял жестяной тазик, окна продувало, деревянный пол высох и растрескался, так что в одном месте брошен был грязный листок бумаги: страница, вырванная из книжки, — чтобы отметить проломившуюся половицу.

И все же здесь и теперь были обитатели.

Один-единственный обитатель вынужден был трудиться с утра до вечера, чтобы не умереть с голоду. Чахлый огородик примыкал к жалкому дому с солнечной стороны, а в маленькой пристройке жевала сено старая коза. Изнутри убранство было не менее печальным, из всей мебели здесь была лишь древняя ржавая кровать, чудовищно скрипевшая при малейшем движении лежащего на ней человека, колченогий стол и стул с продавленным сиденьем. Здесь не было ни единой книги, кроме пожелтевшего от старости календаря за какой-то седой, давно ушедший год, — именно его страница и лежала на полу, отмечая опасное место, — и никаких письменных принадлежностей. Да, впрочем, если бы это все и было: у обитателя скверного дома не было свечей, а при свете огня в печке читать было невозможно.

Это был угрюмый человек, никогда не улыбавшийся, все время он молчал, — и все равно единственным собеседником ему могла быть только коза, — и в молчании работал, не покладая рук. Оказавшись здесь, он ничего не умел, однако очень быстро научился и ухаживать за своим огородиком, и косить траву для козы, и разжигать огонь в печке. Этот человек был высок ростом и сильно похудел и загорел в своем уединении, одевался он дурно, и казалось, земная пыль окончательно въелась в его пальцы. Волосы его были неразборчивого седоватого цвета и поначалу свободно отрастали, но когда начали мешаться ему, он взял нож и неровно отрезал их.

Тот, кто силою привез его сюда, уверен был, что такая жизнь сломает его. Это была ошибка; угрюмый седой человек продолжал терпеливо бороться за свое существование, но когда у него было свободное время, он садился и думал.

Он думал много и упорно, лишенный возможности хотя бы просто поговорить с кем-нибудь, перебирал в памяти малейшие подробности своей прошлой жизни, выявлял ошибки и размышлял над тем, как ему можно было исправить их.

Он быстро понял свою главную ошибку. Он был слишком самонадеян и далек от реальной жизни; он начал не с того конца. Изнеженные глупые люди, которых он пытался увлечь за собой, не стоили даже попытки спасти их. Но были другие.

Эти другие страдали, почти как он теперь, умирали от голода, холода, непосильного тяжкого труда. Они ничем не заслужили своей судьбы. Они тоже имели право жить хорошо. Если бы он сразу пришел к этим людям! Если бы он пообещал им…

Теперь Орсо Кандиано хорошо знал, как следовало ему поступить. Бросить свой особняк, послать к чертям все, чем он владел, уйти в кварталы обездоленных. Жить с ними, среди них. Открыть им глаза. Сытые люди не слышат правды; правда не нужна им. И поэтому он будет разговаривать с голодными. Он научит их всему, объяснит, что жизнь их могла бы быть совсем иной. Когда они поймут, кто главный виновник их бед, они не останутся сидеть на месте.