Ксения Сергеева - Ткач

Мидар не обернулся, когда за Сидом закрылась дверь. Стоило ли говорить сыну все то, что уже произнесено, или разумнее стало бы промолчать? Как бы ни было, всё уже сказано: открыта часть карт, а что дальше — кто знает?

— Я знаю, — владыка устало улыбнулся.

Порой ему стоило огромных усилий сдерживать всю ту лавину информации, что связывала его и все сущее, иногда контакт этот был почти неощутим. Приняв на себя ношу, нельзя сбросить ее в середине пути, только потому что ты устал, занемог, тебе надоело. Несешь и веришь в то, что труд твой благороден, истинен и другого не уготовано тебе. Вот только когда иссякают почти все силы, так хочется поверить в то, что уготовано на самом деле нечто совсем иное, что где-то ты ошибся с поворотом, за которым тебя ждет — до сих пор ждет — кто-то, кому ты должен был отдать свой груз, прежде чем вспорхнуть и улететь в небо. Но сил еще так много, и оборачиваться не в его правилах. Мидар всегда был несгибаем и строг, прежде всего, к самому себе, потому и требовал многого, потому и ожидания его всегда были велики. Дети никак не желали этого понимать, да и что они могли понять, юнцы, которых растили на сказках и этике. Им кажется, что все в мире подчиняется законам, но это совсем не так: порой единственный закон, который действует, — твой собственный. И понять это можно только ценою крови: большой или малой, значения не имеет. Сейчас, быть может, Сид понял отца, а вот Фин… не поймет никогда. Слишком горячее сердце, словно бы не рос он в заснеженной долине, а может, просто так старался согреться.

— Не время думать об этом. Не время.

Мидар остановился перед Станком. Секунды шли все медленнее, пока не остановились совсем. Полотно натянулось, словно чувствуя приближение длинных сильных пальцев, задрожало, пропуская руки владыки вглубь себя. Всё остановилось, только боль росла, ею Мидар отмерял время.

Ткачу не дано безнаказанно вторгаться в иное пространство. Разъедающей болью он платит за то, что имеет возможность творить реальности. Отдернуть руку хочется только в самом начале, на сотое, тысячное проникновение ты смиряешься с болью, потому что на самом деле нет никаких поворотов, никто не ждет тебя за дверью, чтобы милостиво перенять у тебя дар-наказание. Ты всемогущ, но слаб, как и все те, кого держишь в своих руках, — так трактовал эти муки Мидар. Напоминание о тех, чьи сердца ты способен остановить неосторожным касанием.

Руки по плечи ушли в подрагивающую ткань. Он сплетал надорванное, разглаживал смятое, проникал в мысли людей и устанавливал баланс между вновь созданным и устоявшимся.

Море успокоилось, когда стихли похоронные песни по ушедшему поэту. Огромная волна мягко, послушно отступила, хотя была готова вот-вот поглотить дивной красоты лодку с хрупкой, но сильной девушкой на борту…

Звезды загорелись ярче, и новые звенья невиданного доселе созвездия украсили небосклон. Непокорное сердце замерло на мгновение, а затем улыбка осенила женское лицо. Мальчишка на коленях матери ткнул пальцем в небо:

— Мама, что это?

— Я не знаю, сынок, наверное, звезды наконец вспомнили о нас, и теперь-то уж всё будет хорошо.

Женщина уткнулась носом в светлые кудряшки на затылке сына, пряча слезы. За её спиной захлопали двери, кто-то вскричал:

— Сидониус возродился! Звезды вновь говорят с нами! Сидониус! Предсказание сбылось! Столько лет мы ждали!..

В час затмения старик, лежащий в глубине повозки, наконец стал ровнее дышать. Неотрывно следящая за ним старушка быстро сложила камушки в холщовый мешочек, потуже затянув нити.

— Эй, стойте, ему полегчало!

— Почти месяц бредил — и так неожиданно…

Старик поднял голову от влажной еще подушки. Впалые щеки веерами морщин выдали слабую улыбку:

— А не хотят ли наши ребятишки услышать еще одну сказку?..

У края крыши высотного здания остановилась женщина. Ей показалось, что небо чуть покачнулось. Должно быть, всего лишь иллюзия высоких каблуков. Женщина сбросила туфли. Острый каблучок покачнулся и соскользнул в асфальтовое море. Она долго смотрела вниз, а потом почувствовала дуновение ветра на своем лице и отошла. Несколько шагов назад, а уже пахнуло больницей и смертью. Нет, никто больше не умрет. Босая, в белом халате, отбрасывая рыжие кудри с лица, она шла к стеклянным дверям отделения педиатрии — и верила в то, что кто-то, выше ее понимания, не позволил ей…

Где-то за границей осязаемого, у самых границ Эртеи вспыхнуло новым, неизведанным чувством раненное естество. Оно не осознавало того, что происходило с ним так долго, что теперь подозрительно прислушивалось, прячась в черное облако перьев.

Мидар очень осторожно, величайшим усилием воли удерживая стон, высвобождал руки из Полотна. Сколько времени прошло: несколько минут или лет? Кожа покрылась сочащимися ядом язвами, мышцы взрывались болью, кости словно были раздроблены и стерты в порошок. Мидар не обращал внимания, он шептал слова заклятий, скрепляющие, подобно клею, каждую милю, каждый час, каждый вдох эфиров, обновленных, очищенных, вновь объединенных и защищенных.

Владыка не сразу повалился на колени. Жгучей волной каждая перемена в Полотне пронизывала его сознание, он усмирял его, сдерживая и возможные сдвиги, ни одно вмешательство, даже благотворное, не обходилось без дисбаланса. Его нужно было остановить уже только силой мысли: объять, выровнять, успокоить…

Мидар чувствовал свалившийся с плеч груз. И слезы застыли — это лишь один из немногих камней, что отягощают его сердце, и не раз еще он придет в эту комнату. Яд стремительно вливался в кровь, болели не только руки, но всё тело, неровно билось сердце, мозг взрывался яркими вспышками отрывочных образов…

— Ицца!

Советник всегда знал, когда нужно оказаться поблизости от владыки. Вот и сейчас он облегченно выдохнул, когда необходимые действия были завершены. Всякий раз заканчивался одинаково. Порой Ицца желал, чтобы Мидар оставил всё, как есть, и не вмешивался в ход событий: крушения минутны, а вот страдания, терпимые владыкой, болезненно ранили тех, кто почти никак не мог ему помочь. Ицца помнил, как долгое время даже детям запрещалось говорить, почему нет рядом отца, чтобы не волновались, чтобы не боялись, чтобы… не мешали Анте справляться с ожогами и язвами.

Ицца бесшумно закрыл за собой дверь. Ткач ушел, уступив место страдающему человеку. Советник за долгие пятьдесят лет службы никак не мог вместить в свое понимание то, что же может чувствовать такой человек, как Мидар, и удалось бы кому-либо быть столь же стойким в подобных обстоятельствах. Мидар был всем, но в то же время всего лишь проводником, иначе не объяснишь испытываемую боль, яркие различия между владыкой, отцом, любящим человеком. Был ли Ткач человеком?.. И кто же тот, кто определил ему такой путь?