Светлана Макаренко - Две жизни Джейн Уинтвордт [СИ]

Пришла в себя она только в тот момент, когда два тучных и страшно пахнущих стодневным (никак не меньше!) потом и прокисшим вином стражника, подскочив к ней и бряцая шпорами огромных сапог, звон которых больно отдавался в ее гудящей, голодной голове, стали выволакивать бедняжку на середину зала.

На ногах она, конечно, не удержалась, и стоило только шарообразным стражам порядка выпустить ее из своих цепких стальных лап, как она тут же упала на колени прямо напротив резного высокого кресла судии-епископа.

Тот явно остался доволен коленопреклоненной беспомощной фигуркой у ног! Казалось, двинь жердь-епископ лениво своею долговязой ступней и смог бы легко раздавить лежащую женщину, словно мошку!

Однако не пошевельнул карающей конечностью всевластный Судия в черной сутане, а лишь злорадно-лениво пророкотал, шевеля костлявою дланью и седыми кустистыми бровями:

— Ну, что ты скажешь, рыжая бестия, отродье дьявольское?! Признаешься ли, наконец, в кознях ведьмовских, в том, что опаивала достойных граждан славной Бретани погаными зельями, опутывала чарами, отбирала имущество, лишая их воли и здоровья, а по ночам устраивала ведьмовские разгульные шабаши с непотребным пением и плясками, шум от которых не давал заснуть достопочтенным гражданам на нескольких улицах?

Признаешь ли ты, вдова, Луиза-Дельфина-Мария Отей, урожденная Ламфор, что ты есть истинная ведьма и прислужница дьявола?! — при этих словах епископ поспешно перекрестился всею ладонью и поцеловал огромный серебряный крест на груди. Его примеру последовали и остальные почтенные инквизиторы, окружившие властительного вершителя судеб, словно стая преданных черных воронов — все они были в одинаковых широкополых сутанах, с серебряными крестами на груди. Только цвет шапочек на их головах был разным: от лилового до густо-черного, согласно духовному сану и рангу каждого.

— Нет, Ваше преосвященство! — еле слышно пробормотала подсудимая спекшимися от лихорадочного жара и жажды губами. — Нет, я просто лечила бедных и несчастных, помогала им чем могла, как велит Господь наш милостивый! Они шли ко мне со своею болью и всякими бедами. Я выслушивала их, давала лекарства и советы! Я никому не сделала вреда! — в горле женщины словно бы шипела огромная змея, с таким трудом она произносила слова — невнятно, проглатывая окончания и звуки.

— Ну да, а потом ты не спеша записывала в свои черные книги всякие заклинания и наговоры, чтоб напустить на человека черную немощь и хворь! Не смей отпираться! Мы нашли в твоем доме, в сундуке у кровати, несколько книг с такими записями, но разобрать их не могли, да и нет надобности, и так ясно: сии книги — дьявольские козни для искушения ума и духа!!

Мы предали их огню. Несколько страниц еще были недописаны. Что ты хотела сотворить, мерзавка?! Отвечай! Написать заклятие о том, как сделать мужчину безумным, младенцев — уродами, а женщину — неплодной?! Отвечай, или тебе всыпят пятьсот плетей, прежде чем Высокий Суд явит милость определить тебе наказание!

— Это труды Парацельса и Гиппократа, Ваше преосвященство! — простонала женщина. — В них нет ни дьявольщины, ни чернокнижия. Там лишь рецепты травяных снадобий и лекарств из минералов.

— Да, например, из кожи лягушки или зуба вампира! — хмыкнул Луи Бретонский и покачал головой в лиловой шапочке. — Чего же ты записала их так непонятно? Мы полчаса трудили глаза, но тщетно!

— Они записаны по-латыни, Ваше преосвященство! Это язык, ведомый всем образованным людям. Меня ему научил мой отец! Я не думала, что Вам незнакомо будет сие наречие… Мне так жаль, что я не смогла докончить мою перепись и спрятать ее от чужих глаз! — женщина даже еще не успела закончить длинной тирады, отнявшей у нее последние скудные силы, как древние мозаичные своды магистрата мощно сотряслись от рева разъяренного лиловоголового судии:

— Молчать, дьяволово семя, нищенское отродье! На площади, высечь прилюдно и сегодня же вечером сжечь дотла, а прах по ветру развеять, а остатки — в землю втоптать, чтоб следа не осталось! Мерзкая ведьма! Иудейка проклятая! Вон с глаз моих! Каждая вшивая чернокнижница еще поучать меня будет, о незнакомых наречиях молоть, имя Святое всуе упоминать, где это видано, Великий Боже?! — Очевидно, епископу, состоявшему, в отличие от простых смертных бретонцев, в приятельских отношениях с Всевышним, позволено было упоминать Его имя в особо торжественные, пафосные минуты, чем он и не преминул воспользоваться, подняв к небу гневный взор и указующий перст с огромным сапфировым камнем в тяжелой золотой оправе, закрывающем полфаланги, которая больше напоминала ястребиный коготь, чем часть тела человека…

По молчаливому знаку секретаря суда несчастную подсудимую, лишившуюся сознания от истощения сил, выволокли из зала магистратуры за волосы в гробовой тишине. Высокие судьи все как один уткнули носы в длинные пергаментные свитки: велеречивый приговор магистрата требовал многочасового составления, а каждому из святых отцов хотелось побыстрее попасть домой и неторопливо погреться у очага за рюмкой теплого рейнского и сытным ужином из пулярки или молочного поросенка. Не стоило справедливейшему суду отвлекаться по пустякам!

— Доктор, а не повредит ли ей это? — Джордж Уиндвордт сосредоточенно мял в пальцах сигарету, забыв закурить. Дорогостоящий, крепкий табак пылью сыпался на ковер. — Понимаете, мы уже рисковали несколько раз… Профессор из Майами Маргарет Шелдон всерьез считала, что психологические проблемы Джейн с рукописями и их написанием связаны с тем, что родители в детстве заставляли ее во всем быть образцовой девочкой, и страшно боясь им в чем-то не угодить, она болезненно переживала любой свой промах, любую оплошность, даже пустячную! Прятала тетради с плохими отметками в самый дальний ящик стола…

Джейн вначале тоже думала, что это так, и прошла два курса аутотренинга у доктора Шелдон, что стоило около десяти тысяч долларов нам и летней поездки во Францию — детям. Но все жертвы оказались бесполезны! По возвращении к работе Джейн, бедняжка, опять оказалась в тисках свой причуды, каприза, фобии — мы уже не знаем, как это назвать, доктор! — Джордж Унтвордт махнул рукой и уставился в окно.

Потом перевел встревоженно вопросительный взгляд на доктора и внезапно произнес:

— Я уже не знаю, что делать! Мне не жаль денег, никакие расходы не ставят меня в тупик, мне не жаль тех процентов за неустойку, что я два раза выплачивал издательствам, когда жена просрочивала контракты, но я совершенно не могу видеть, как она страдает, плачет по ночам!

Всегда такая мягкая и спокойная, она стала срываться на детях. Старшая, Лора, уже несколько раз с плачем запиралась у себя в комнате — жена несправедливо отругала ее за какие-то пустяки, а Джон и вовсе не хочет бывать дома и вечерами пропадает у друзей… Раньше все было наоборот, друзья детей ходили к нам толпами, дверь не закрывалась. Еще полгода назад Джейн могла как-то справиться, но сейчас… Ей все хуже!