Генри Олди - Книга Тьмы

— Это… это кошмар! — затрясла головой Альбина. — Я в отчаянии, я… я просто ничего не понимаю! Эти люди… вообще все это…

Она снова всхлипнула.

— Да, ситуация труднопереваримая, — хмыкнул незнакомец, — но вы живы, и это уже причина для успокоения.

— Жива… — повторила Альбина, чувствуя на языке непривычную тяжесть этого слова. — Нет, я ничего не могу понять…

— А кто вас заставляет что-либо понимать? — просто спросил он, присаживаясь на корточки.

Альбина пристально посмотрела на него, силясь понять, что он хочет этим сказать, и… ей снова стало не по себе.

На худых плечах ее спасителя неловко болталась синяя пижама!

И все же эту дорожную катастрофу ему не подстраивал никто. Утверждать, что этого человека убили, — такая же ошибка, как и считать, будто в его смерти никто не был виноват.

Дежурный у входа в Министерство медицины засвидетельствовал, что профессор Канн был не в себе, когда выбегал из конференц-зала, что «на нем лица не было» и что он не смог даже сразу открыть дверцу своей машины. Далеко ли в таком состоянии до беды?

С другой стороны, Министерство медицины — не мафия, если подразумевать под этим словом хорошо вооруженную преступную организацию с целым штатом наемных убийц, чтобы это руководство смогло сработать так оперативно, появись у него вообще такое желание: Канн ухитрился врезаться в грузовик всего через два квартала, выскочив из переулка на красный свет…

И все же, раз слух о том, что профессора убрали намеренно, возник, для этого имелись свои причины. Во всяком случае, одна была очевидна: слишком многие были свидетелями скандала, учиненного Канном на конференции за несколько минут до его трагической гибели. Да и кричал он главным образом о том, что в Министерстве и вообще медицинских обществах собрались сплошные преступники, которых он лично в ближайшее время выведет на чистую воду.

Правда, те, кто знал Канна получше, не придали его заявлению особого значения — уж таков был этот человек. Покойный профессор был практикующим психиатром с лицензией на занятие частной практикой, а постоянно общаться с людьми психически ненормальными и уберечься самому от отдельных аффективных реакций довольно сложно, если вообще возможно.

В научных спорах, там, где кто другой ограничился бы замечанием типа «вы не правы», Канн мог обвинить оппонента во всех смертных грехах — если, разумеется, считал его здоровым: со своими пациентами профессор, напротив, всегда бывал на удивление корректен и вежлив. В медицинских кругах даже гулял анекдот о неком гражданине, который пошел провериться к психиатру, после того как Канн беспричинно вежливо осведомился, как у него идут дела. Скорее всего, эта история была выдумкой, но характер ныне покойного профессора и его стиль общения с окружающими она отражала весьма точно.

Доподлинно о событиях, предшествовавших его гибели, известно одно: другой профессор, из провинции, сделал сообщение о том, что в его городке зафиксировано одновременно несколько случаев неизвестного науке инфекционного заболевания, сопровождающегося резко выраженным психическим расстройством, проявляющимся в весьма агрессивных и даже опасных для окружающих формах. («Возможно, — провозглашал с кафедры курносый толстячок, — в этот момент они воображают себя боа констрикторами…») При этом была зачитана ставшая впоследствии знаменитой копия истории болезни все того же М.

Не успел докладчик вернуться на место, как в центр зала выскочил Канн и, тряся козлиной бородкой и хилыми кулаками, потребовал введения в городе особого санитарного режима, вплоть до полной карантинной изоляции области. Вслед за этим последовали и обычные для его репертуара обвинения в поголовном дилетантстве медиков, рвачестве и так далее — на разоблачения подобного рода неистовый профессор никогда не скупился.

Это-то все и испортило.

Если бы он спокойно изложил свои соображения и доводы, объяснил, почему у него возникли нехорошие предчувствия, его выслушали бы всерьез и, возможно, сделали бы свои выводы. Но беда Канна заключалась в том, что он был почти гениален, а потому — амбициозен и нетерпим. Если его осеняла идея, он искренне не понимал, почему свой ход мыслей он должен кому-то объяснять: ведь ему самому все казалось ясным, как дважды два. И он тотчас приходил к выводу, будто собеседнику лень пошевелить мозгами, о чем его в той или иной форме и уведомлял.

«Да чего еще можно ожидать от этих (…и т. д., и т. п.) заполонивших медицину!»

Впрочем, в еще большее буйство Канн впадал, когда оказывалось, что его выстраданные и выношенные в душе открытия уже были кем-то совершены до него. Правда, он никогда не позволял себе обругать опередившего его коллегу — тут надо отдать должное его определенному благородству, — зато в таких случае доставалось по полной программе редакторам медицинских журналов и патентным бюро, а также лицам, случайно подвернувшимся под руку, вроде не слишком вежливого таксиста (кстати, подавшего потом на профессора в суд за «нанесение оскорбления действием»).

Вот таким был этот прославившийся после своей смерти пророк, в отличие от другого пророка, тоже упомянутого в этой истории, но в историю как в науку почему-то не вошедшего.

Но о нем позже, а сейчас следует вернуться к Канну и его злосчастному выступлению.

По одной из версий и великий Галилей пострадал не столько за то, что поверил в обычность нашей старушки Земли и лишил ее звания центра Вселенной, сколько потому, что, гордясь своим знанием, принялся ничтоже сумняшеся лажать все свято чтимые авторитеты и делал это намного охотнее, чем делился с ними научными доказательствами своей правоты. А ведь открытие его тогда вовсе не выглядело очевидным. Посмотрите сами, что вокруг чего вертится? Конечно — Солнце…

Да и Кассандра (а почему бы и нет?) могла быть, помимо всего прочего, скандальной бабенкой, перемешивающей свои истинные прорицания с претенциозными популистскими заявками. Уж кого-кого, а предсказателей древние чтили, и сложно поверить, что, невзирая на все проклятия свыше, у нее нашлось бы меньше почитателей, чем у откровенных шарлатанов.

Что ни говори, все истинные провидцы не были подарочками для общества, и в том, что Канна чуть не подняли на смех, а предложения его рассматривать и вовсе не стали, ему, по сути, следовало винить только самого себя.

Он был пророком. Все прочие — обыкновенными людьми.

Он был возмутителем спокойствия — большинство ратовало за привычный всем порядок.

Он вел себя, как хулиган, — а мало кому нравится выслушивать оскорбления в свой адрес, тем более незаслуженные.

Чем дерзновеннее открытие, чем абсурднее звучит какой-то смелый вывод, тем осторожнее следует к нему подходить и особенно — подводить остальных. Таково правило техники научной безопасности. Канн его проигнорировал и потому пострадал.