Александр Дюма - Тысяча и один призрак

Мы начали охоту в пять часов утра. Руководил ею сын хозяина, он сулил нам чудеса и, надо признаться, расхваливал обилие дичи в этой местности с необыкновенной настойчивостью. В двенадцать часов мы увидели зайца и четырех куропаток. Мой сосед справа промахнулся, стреляя в зайца, а сосед слева промахнулся, стреляя в куропатку, из трех оставшихся я подстрелил двух. В двенадцать часов в Брассуаре я послал бы уже на ферму четырех зайцев и пятнадцать или двадцать куропаток.

Я люблю охоту и ненавижу прогулки, особенно по полям. Под предлогом, что я желаю осмотреть поле, засеянное люцерной, где я был уверен, что ничего не найду, я свернул влево. Поле меня привлекло потому, что уже на протяжении последних двух часов я желал оставить своих товарищей; я сообразил, что на дороге, ведущей к Ссо и скрытой в ложбине, я скроюсь от охотников и дойду до Фонтене. Я не ошибся. На колокольне пробил час, когда я добрался до первых домов деревни. Я шел вдоль стены, окружавшей, как мне казалось, превосходную виллу, как вдруг там, где улица Дианы пересекается с Большой, ко мне направился со стороны церкви человек странной наружности. Я остановился и невольно стал заряжать ружье, следуя инстинкту самосохранения. Человек, бледный, с взъерошенными волосами, с глазами, вылезшими из орбит, в неопрятной одежде и с окровавленными руками, прошел мимо, не замечая меня. Взор его был устремлен вдаль и тускл, а хриплое дыхание указывало на охвативший его ужас, а не на усталость. На перекрестке он свернул с Большой улицы на улицу Дианы, куда выходила вилла, вдоль стены которой я шел уже семь или восемь минут. Дверь, на которую я взглянул мельком, была выкрашена в зеленый цвет, и на ней стоял номер два. Рука человека протянулась к звонку раньше, чем он мог до него дотронуться; наконец, он схватил звонок, сильно дернул его и тотчас же развернулся и рухнул на ступеньки у двери. Он сидел неподвижно, опустив руки и склонив голову на грудь. Я вернулся. Я понял, что человек стал участником какой-то неизвестной и тяжкой драмы. За ним и по обеим сторонам улицы стояли люди. Он произвел на них такое же впечатление, как и на меня, и они вышли из своих домов и смотрели на него с таким же удивлением, как и я. На звонок калитка рядом с дверью открылась, и появилась женщина лет сорока или сорока пяти.

— А, это вы, Жакмен, — воскликнула она, — что вы здесь делаете?

— Господин мэр дома? — спросил глухим голосом мужчина, к которому она обращалась.

— Да.

— Ну, тетка Антуан, тогда подите скажите ему, что я убил свою жену и явился сюда, чтобы меня арестовали.

Тетка Антуан вскрикнула, и те, кто расслышал страшное признание, вскрикнули вместе с ней. Я сам отступил назад и, наткнувшись на ствол липы, оперся на него. Все, кто был поблизости, оставались неподвижны. После рокового признания убийца соскользнул со ступеньки на землю, как бы в изнеможении. Тетка Антуан исчезла, оставив калитку открытой. Очевидно, она пошла передать поручение Жакмена своему хозяину. Через пять минут появился тот, кого так ожидали. Я и теперь вижу перед собой улицу.

Жакмен сидел на земле, как я уже упоминал. Мэр Фонтене, которого позвала тетка Антуан, возвышался над ним, отгораживая его от зевак своей высокой фигурой. У калитки теснились еще двое, о них я потом расскажу подробнее. Я опирался на ствол липы на Большой улице и смотрел на улицу Дианы. Слева расположилась группа, состоявшая из мужчины, женщины и ребенка, последний плакал, и мать взяла его на руки. За ними, высунувшись из окна первого этажа, булочник разговаривал со своим подмастерьем, стоявшим снаружи, и расспрашивал его: не Жакмен ли каменотес тот мужчина, что только что стремительно прошел по улице. Наконец, на пороге появился кузнец, весь в копоти, но спину его сзади освещало пламя, бушевавшее в горне, в котором подмастерье продолжал раздувать мехи.

Вот что происходило на Большой улице. На улице Дианы не было никого, кроме главной группы. Лишь в конце ее появились два жандарма, которые делали обход на равнине в целях проверки прав на ношение оружия и, даже не подозревая о предстоящем им деле, медленно приближались к нам. Пробило час с четвертью.

При последнем ударе часов раздались первые слова мэра.

— Жакмен, — сказал он, — надеюсь, тетка Антуан сошла с ума: она сообщила мне по твоему поручению, что твоя жена умерла и что ты ее убил!

— Это чистая правда, господин мэр, — ответил Жакмен. — Меня следует отвести в тюрьму и скорее судить.

Произнося эти слова, он пытался встать, опираясь на верхнюю ступеньку, но после предпринятой попытки опять упал — ноги у него подкашивались.

— Полно! Этого не может быть! Ты с ума сошел! — воскликнул мэр.

— Посмотрите на мои руки, — ответил каменотес.

И он поднял окровавленные руки, скрюченные пальцы которых походили на когти. Действительно, кровью были обагрены кисть левой руки и по локоть — правая. Кроме того, на правой руке по большому пальцу стекала струйка крови: вероятно, жертва во время борьбы, сопротивляясь, укусила своего убийцу. В это время подъехали два жандарма. Они остановились в десяти шагах от главного действующего лица этой сцены и смотрели на него с высоты, восседая на своих лошадях. Мэр подал им знак. Они спешились, бросили поводья мальчику в полицейской шапке, по-видимому, сыну кого-либо из стоявших тут же. Затем жандармы подошли к Жакмену и подняли его под руки. Тот подчинился без малейшего сопротивления и с апатией человека, ум которого сосредоточен на одной мысли. И тут появились полицейский комиссар и доктор.

— А! Пожалуйте сюда, господин Робер! Пожалуйте сюда, господин Кузен! — произнес мэр.

Робер был доктор, а Кузен — полицейский комиссар.

— Пожалуйте, я уже хотел было послать за вами.

— Ну! Так в чем тут дело? — спросил доктор с самым веселым видом. — Кажется, убийство?

Жакмен ничего не ответил.

— Ну что ж, Жакмен, — продолжал доктор, — это правда, что вы убили вашу жену?

Жакмен не ответил ни слова.

— Он по крайней мере сам сознался, — заметил мэр. — Однако, может быть, у него галлюцинация и он не совершал преступления.

— Жакмен, — сказал полицейский комиссар, — отвечайте. Правда, что вы убили свою жену?

Опять молчание.

— Во всяком случае мы это сейчас увидим, — воскликнул доктор Робер. — Вы живете в переулке Сержан?

— Да, — ответили за него жандармы.

— Я не пойду туда! Я не пойду туда! — закричал Жакмен, вырвался из рук жандармов порывистым движением, будто желая бежать, и успел бы отбежать шагов на сто раньше, чем кто-либо вздумал бы его преследовать.

— Отчего вы не хотите туда идти? — спросил мэр.

— А зачем? Я и так признался во всем: я ее убил. Я убил ее большой обоюдоострой шпагой, которую взял в прошлом году в Артиллерийском музее. Мне нечего там делать, ведите меня в тюрьму!