Александр Дюма - Тысяча и один призрак

Доктор и Ледрю переглянулись.

— Мой друг, — сказал полицейский комиссар, который, как и Ледрю, полагал, что Жакмен находится в состоянии временного помешательства. — Мой друг, необходимо пойти туда, вы должны быть там, чтобы надлежаще направить правосудие.

— А зачем направлять правосудие? — ответил Жакмен. — Вы найдете тело в погребе, а около тела, в мешке из-под гипса, голову, а меня отведите в тюрьму.

— Вы должны идти, — повторил полицейский комиссар.

— О боже мой! Боже мой! — воскликнул Жакмен в страшном ужасе. — О боже мой! Боже мой! Если бы я знал…

— Ну и что бы ты сделал? — спросил полицейский комиссар.

— Я бы убил себя!

Ледрю покачал головой и, посмотрев на полицейского комиссара, хотел, казалось, сказать ему: тут что-то не ладно.

— Друг мой, — обратился он к убийце. — Пожалуйста, объясни мне, в чем дело?

— Да, я скажу вам все, что вы хотите знать, господин Ледрю, говорите, спрашивайте.

— Как это случилось, что у тебя хватило духу совершить убийство, а теперь ты не можешь пойти взглянуть на свою жертву? Что-то случилось, о чем ты нам не сказал.

— О да, нечто ужасное!

— Ну, пожалуйста, расскажи!

— О, нет, вы не поверите, вы скажете, что я сумасшедший.

— Полно! Скажи мне, что случилось?

— Я скажу вам, но только вам одним.

Он приблизился к Ледрю. Оба жандарма хотели задержать его, но мэр сделал знак, и они оставили арестованного в покое. К тому же, если бы он и попытался скрыться, то теперь это было уже невозможно: половина населения Фонтене запрудила улицы Дианы и Большую. Жакмен, как я уже упомянул, приблизился к самому уху Ледрю.

— Поверите ли вы, Ледрю, — спросил Жакмен вполголоса, — поверите ли вы, что голова, отделенная от туловища, может говорить?

Ледрю издал восклицание, похожее на крик ужаса, и заметно побледнел.

— Вы поверите, скажи́те? — повторил Жакмен.

Ледрю овладел собой.

— Да, — сказал он, — я верю.

— Да! Да!.. Она говорила.

— Кто?

— Голова… голова Жанны!

— Ты говоришь?..

— Я говорю, что ее глаза были открыты, я говорю, что она шевелила губами. Я говорю, что она смотрела на меня. Я говорю, что, глядя на меня, она изрекла: «Презренный!»

Произнося эти слова, которые он хотел доверить только Ледрю и которые прекрасно слышали все, Жакмен был ужасен.

— О, чудесно! — воскликнул, смеясь, доктор. — Она говорила. Отсеченная голова говорила. Ладно, ладно, ладно!

Жакмен повернулся в его сторону.

— Я же говорю вам! — вскричал он.

— Ну, — вмешался полицейский комиссар, — тем более необходимо отправиться на место преступления. Жандармы, отведите арестованного.

Жакмен испустил крик и что было сил стал вырываться.

— Нет-нет, — возбужденно воскликнул он, — вы можете изрубить меня на куски, но я туда не пойду.

— Пойдем, мой друг, — сказал Ледрю. — Если правда, что вы совершили страшное преступление, в котором вы себя обвиняете, то это станет для вас искуплением. К тому же, — прибавил он тихо, — сопротивление бесполезно: если вы не пойдете добровольно, вас поведут силой.

— Ну, в таком случае, — сказал Жакмен, — я пойду, но пообещайте мне лишь одно, господин Ледрю.

— Что именно?

— Что все время, пока мы будем находиться в погребе, вы не покинете меня.

— Хорошо.

— Вы позволите держать вас за руку?

— Да.

— Ну, хорошо, — обреченно воскликнул каменотес, — идемте!

И, вынув из кармана клетчатый платок, он вытер покрытый потом лоб. Все отправились в переулок Сержан. Впереди шли полицейский комиссар и доктор, за ними — Жакмен и два жандарма. Замыкали это небольшое шествие мэр Ледрю и два человека, появившихся у калитки одновременно с ним. Следом, на небольшом удалении, выступало, как бурный, шумный поток, все население, в том числе и я.

Через минуту мы уже оказались в переулке Сержан. Это был маленький переулок, отходивший влево от Большой улицы, по нему можно было дойти до полуразвалившихся, распахнутых настежь ворот с устроенной в них калиткой. Калитка едва держалась на скобе. На первый взгляд все было в порядке: в доме стояла тишина, у ворот цвел розовый куст, а на каменной скамье грелась на солнце толстая рыжая кошка. Увидев людей и услышав шум, кошка испугалась, бросилась бежать и скрылась в отдушине погреба.

Подойдя к упомянутой калитке, Жакмен остановился. Жандармы хотели заставить его войти.

— Господин Ледрю, — сказал он, оборачиваясь, — господин Ледрю, вы обещали не покидать меня.

— Конечно! Я здесь, — ответил мэр.

— Вашу руку! Вашу руку!

И он зашатался, будто вот-вот упадет. Ледрю подошел, дал знак жандармам отпустить арестованного и подал ему руку.

— Я ручаюсь за него, — сказал он.

В этот момент Ледрю не был мэром общины, расследующим преступление, — то был философ, изучающий сферу таинственного. Только руководителем его в этом странном исследовании был убийца.

Первыми во двор вошли доктор и полицейский комиссар. За ними следовали Ледрю и Жакмен, затем жандармы и за ними — некоторые привилегированные лица, в числе которых оказался и я благодаря своему знакомству с жандармами, для которых я уже не был посторонним, потому что встретился с ними в долине и там предъявил им разрешение на ношение оружия. Перед остальными же, к крайнему их неудовольствию, дверь закрылась. Мы направились ко входу в небольшой домишко. Ничто не указывало на происшедшее здесь страшное событие, все было на местах, в алькове стояла постель, покрытая зеленым саржевым покрывалом, в изголовье висело распятие из черного дерева, украшенное веткой вербы, засохшей с прошлой Пасхи. На камине — младенец Иисус из воска, между двумя посеребренными подсвечниками в стиле Людовика XVI. Обстановку дополняли развешанные по стенам четыре раскрашенные гравюры в рамках из черного дерева, на которых были изображены четыре стороны света.

Стол был накрыт на одного человека, в очаге кипел в горшке суп, и рядом из стенных часов выскакивала кукушка с открытым ртом, отбивая половину часа.

— Ну, — сказал развязным тоном доктор, — я пока ничего не вижу.

— Войдите в дверь справа, — еле слышно произнес Жакмен.

Присутствующие двинулись в указанном направлении и очутились в каком-то помещении, в углу которого находился лаз в подполье, откуда пробивался свет.

— Там, там, — шептал Жакмен, вцепившись в руку Ледрю и указывая на распахнутую дверцу погреба.

— А, — шепнул доктор полицейскому комиссару с ироничной улыбкой, как человек, на которого ничто не может произвести впечатления, потому что он не верит в предрассудки, — кажется, мадам Жакмен последовала заповеди Адама. — И он стал напевать:

— Тише! — одернул его каменотес.

Лицо арестованного покрылось смертельной бледностью, волосы встали дыбом, лоб блестел от пота.