Яцек Дукай - Иные песни

Ей с самого начала не нравился договор, заключенный Бербелеком и Антидектесом. Стратегосу эгиптянин был необходим, главным образом, чтобы убеждать крыс кратистосов, будто именно Чернокнижник стоит за Искривлением и адинатосами в небесных сферах. Аурелия все еще не была уверена, вещал ли софистес об этой теории по убежденности или же ложь его была оплачена, — но в таком случае он принял ее форму совершеннейшим образом. Так или иначе, ценой его был полет на Луну и свободный доступ к библиотекам Четвертого Лабиринта, эстлос Бербелек дал ему слово. Понятно, что мертвый эстлос Бербелек его не выполнит — и у Антидектеса тогда остается Аурелия Оскра, лунница, которой как-то ведь нужно будет вернуться на родину…

— Слушай-ка, — начала она, набрав побольше воздуха, чтобы пригасить внутренний огонь, — стратегос жив и будет жить, а если ты начнешь распространять такие пораженческие…

Девушка оборвала себя, заметив, что софистес уже ее не слушает. Он вглядывался куда-то над ее головой — не на Коленицу, на что-то еще выше, над городом и левее от него. Она оглянулась.

С северо-запада, из-за темно-зеленого массива пущи, летело копье темно-красного камня. Аурелия прищурилась. Над камнем, параллельно ему, висело черное веретено аэростата, серебряные молнии вились по бокам тернистым орнаментом. Над носовым куполом минарета стоял однорукий ангел, белые бинты его крыльев вились на ветру, утреннее солнце играло лучами в хрустальной косе. Спускаясь, «Ломитуча» описывала широкий полукруг, чтобы не попасть под огонь пиросидер Коленицы.

Аурелия оскалилась Антидектесу в жаркой ухмылке. Не было нужды ничего говорить, солдаты уже заметили «Ломитучу» и подняли шум. Вистульцы выходили из палаток, глядели на небо. Заиграла труба, Аурелия не знала этого сигнала. Коленицкие пушкари на минуту прекратили обстрел — и так чуть ли не символический.

Оронейгесовый аэростат спустился на поле за главным лагерем вистульских войск. Повис пусах в тридцати над землей. Колыхаясь на ветру, пробовал обрести устойчивую позицию. Экипаж бросал якорные цепи. Солдаты побежали вбивать в землю железные штыри. Аурелия отправилась за ними; она видела, что туда бегут люди и от шатров стратегоса, и от гегемона Гасера Обола.

Тем временем по веревкам, спущенным с горизонтальной башни «Ломитучи», дюжинами скользили мужчины и женщины в углеродных доспехах Хоррора.

Сломать ей шею, свернуть голову, как я поступил бы с ядовитой змеей. Нимрод крутил в голове мысли нимрода. Убью Змею, убью ее. Цветистая птица порхнула над ним, сад резиденции Иеронима Бербелека своими любезными уху звуками напоминал Зайдару о какофонических мелодиях истинной дикости. Ихмет ненавидел парки, сады, городские пруды и передвижные бестиарии. Ворота имения и стража исчезли за поворотом аллеи. Он оскалился. Грызть, грызть, грызть, загрызть! Солнце стояло высоко над Александрией, он щурил правый глаз; левый зрачок был скрыт в тени. Невольно он ускорил шаг. Знал, что она здесь, кузен Анеиса Панатакиса ему сказал.

«Гипотамия» вошла во внутренний порт Александрии седьмого Мартиуса с двухдневным опозданием из-за внезапных весенних штормов (Оронея снова слала ветры против ветров, сшибала тучи с тучами, Король Бурь делал глубокий вдох). Наняв в порту виктику, Зайдар сперва поехал к складам фактории Анеиса Панатакиса. В последние годы те разрослись почти до размеров складов Африканской Компании. Пакгаузы Панатакиса были разбросаны по всем набережным, через его руки теперь проходила львиная доля товарооборота между Гердоном и Северной Африкой — а также с Западной Азией. Старый Анеис продолжал руководить всем из своей безоконной конторки на задах старейшего из складов. И все же, из-за раннего времени, как и приняв во внимание, что как раз был день некоего кристианского праздника (а Панатакис считал себя еще и кристианином), Ихмет его там не застал. Потому оставил в конторе письма Бербелека к концессионеру и остальным александрийским адресатам, за исключением эстле Амитаче и эстле Алитэ Лятек. Люди Панатакиса доставят их в самые короткие сроки. Затем он назвал виктикарию адрес резиденции Бербелека.

По пути сюда — сперва на «Брутии», затем на «Гипотамии» Африканской Компании — у него было достаточно времени, чтобы все обдумать. Несмотря на расхожее мнение, нечасто случается, что человек воистину размышляет над образом своей жизни, глядит на нее как на некое единство — как на статую: есть стопы, голова, но она что-то значит лишь увиденная в целости, — и холодно оценивает ее, сознательно выбирает наиболее целесообразный образ. Разве не это, по сути, отличает аристократов от простонародья и дулосов? Святые слова Провего: «Невольник тем подобен зверю, что не властен над своей формой; аристократ тем подобен богам, что сам ее очерчивает, он, и никто другой». Имел ли право Ихмет Зайдар называться аристократом? Здесь он иллюзий не питал: никогда и не пытался превозмочь свою природу нимрода, шел сквозь жизнь от одной горячки охоты к следующей, чувствуя себя неполным и искалеченным, когда не было зверя, на котором он мог бы сосредоточиться и по нему сверять свои дни и ночи. Но всегда — и таким он различал себя, глядя в пенные волны Средиземного моря, — всегда он выбирал именно того зверя, и всегда это была именно его Охота. Пока он не погрузился в морфу Иеронима Бербелека. Ибо теперь уже Ихмет не был уверен ни в одном своем решении, инстинкте, поступке. Статуя теряла симметрию и стройность, опасно кренилась в одну из сторон. Он замечал изменения, просто сравнивая воспоминания о своих намерениях. Три года тому, когда он отказался от службы на океаниках, тропа будущей его жизни была прямой и ясной. У него хватало денег, он мог провести несколько последних десятилетий в таких охотах, каких хотел и где хотел. И, по сути, он не принял ни одного конкретного решения, чтобы забросить сей план и вместо этого встать под руку эстлоса Бербелека. Впрочем, именно так и выглядит это почти у всех. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, от Формы к Форме, наложенным из смешения Форм внешних, чуждых… Пока, возможно, не наступит миг в старости — а то и на ложе смерти, — когда, оглянувшись, мы узрим законченный образ нашей жизни, и тогда лишь поразит нас сия фигура: что за кошмар, что за мазилка, груда хаоса и случайностей, без смысла, без цели, без значения, без красоты.

Ихмет не обманывался, будто сам достигнет здесь некоей небывалой гармонии и калокагатии. Но поскольку он был уже куда ближе к концу, чем к началу, то мог назвать образ, главенствовавший до сего дня, и по крайней мере стараться придерживаться какой-никакой последовательности. Последовательность — вот первое требование любой охоты и первое достоинство любого нимрода. Не агрессия, не дикость, не насилие — те более пристали аресу. Нимрод же обязан держаться единожды выбранной тропы охоты, хоть и долгие годы. Зверя, единожды выбранного жертвой, нельзя оставить на половине погони; о таком и помыслить невозможно. В этом смысле он воистину раб своей природы. Можно сказать, что наиболее он верен как раз своим жертвам. Эстле Шулиме Амитаче он не изменил ни на секунду с момента их встречи в воденбургском цирке. Имел ли с этим хоть что-то общее стратегос? Зайдар искренне сомневался. Кровь бурлила в его венах, это кровь подавала голос. Убьет ее, убьет Змею.