Яцек Дукай - Иные песни

Стратегос стеганул хумия, Аурелия догнала зверя и побежала с ним бок о бок, песок превращался под ее ногами в стекло — она бежала в огне и оставляла после себя следы молнии.

— Ннннйааааиии! — закричали Н’Зуи.

Стратегос рассмеялся раскатисто.

— Так рушатся империи! — Взмахнул риктой, обнимая жестом с полсотни нагих негров, вооруженных короткими копьями и буйволовыми щитами. — Так империи рождаются!

20 Мартиуса 1197 ПУР, Dies Jovis. Через два месяца Марий Селевкидит будет сидеть на троне Амиды или будет мертв, одержит победу — или падет во прах; а Иероним Бербелек — с ним вместе.

— Платье тебе к лицу.

— Спасибо, эстле.

— Это ведь парик?

— Да.

— Погоди, ты наверняка…

— Риттер Аурелия Оскра.

— Ах. Точно. Отец писал о тебе.

— Эстле.

— Алитэ, для тебя — Алитэ. Ведь ты ему однажды жизнь спасла.

— Дважды.

— Ха, верно, не надлежит быть в скромности бездумной. Ты должна мне все рассказать. И отчего мы не встречались раньше?

— Я слышала о твоем женихе. Мне жаль.

— Текнитесы сомы не отходят от его постели, в конце концов он встанет на ноги. Вот только интересно, узнаю ли я его тогда вообще? Любишь хремитское вино?

— Эстле.

— Прошу.

— Ты такая красавица.

— Спасибо. Годы труда и Навуходоносор. Пойдем, сядем в кариуме.

Музыканты сменили мелодию, раздались аплодисменты, несколько пар вышло из танцевальной залы на перистиль. В черной глади Мареотиды отражались миллионы звезд и ярко-красный серп месяца. Факелы на лодках стражников складывались во тьме эгипетской ночи в четкую линию вдоль восточного берега. Над ними, на Пелусийском мосту, двигались плоские тени пеших и животных, виктик и фургонов — Александрия никогда не засыпала окончательно.

Кариум находился на третьей террасе, подле самой границы воды. Они уселись под аркой из черных лилий — цветы чжунгонского морфинга, запах их — больше звериный, чем растительный.

Эстле Алитэ Лятек потягивала вино, задумчиво поглядывая на галерею живых статуй.

— Ты ведь везде его сопровождаешь и, верно —

— Не везде.

— Но никого нет к нему ближе, верно? Собственно, почему он выбрал тебя?

— Не знаю, эстле. Я была молодой, наивной.

— Это плохо? — Алитэ тихо рассмеялась. — Я ведь моложе тебя.

— Вы — другие.

— Мы? Земляне?

— Вы, аристократы.

— Некогда риттеров считали аристократами…

— В действительности ты — старше меня.

— Наивность — весьма ценная черта.

— Но никто воистину наивный об этом не знает, верно?

Девушки засмеялись вместе в морфе приязни, Алитэ толкнула Аурелию в плечо и на миг приняла карикатурно серьезный вид. Лунница смеялась золотыми искрами и голубым дымком, маленькие огоньки стекали с ее головы на плечи, грудь, руки. Алитэ отставила кубок с вином и, взмахивая веером, направила эту волну искр в ночное небо. Они следили за теми, пока искры не исчезли за границей террасы. Несколько, выплясывая в воздухе, опустились на намасленную кожу живой статуи, дулос невольно вздрогнул. Это снова развеселило девушек. Лунница сняла черный парик. Алитэ вытаращила глаза. От смеха даже впала в икоту; это явно был не первый ее кубок вина нынче вечером. Аурелия хлопнула ее меж лопаток. Алитэ подпрыгнула на лавке, обожженная; левый персний взблеснул серебром, падая меж лилий.

Они склонились, высматривая бриллиантовое украшение.

— Позавчера, когда мы вернулись из города и застали отца дома, — продолжила Алитэ, разводя руками черные побеги и не глядя на Аурелию, — а ты должна знать, что мы не знали о вашем прибытии, привратник не сообщил… Я не пошла за Шулимой, но услыхала голос отца и свернула в коридор. Их первые слова… Ведь после джурджи Ихмет Зайдар у отца из рук ел, он не сделал бы этого вопреки ему. Скажи мне, Аурелия: стратегос отдал ему такой приказ?

— Какой?

— Знаешь. Чтобы Шулиму.

— Нет.

— Клянешься?

— Я ничего такого не слыхала. Ихмет…

— Да?

— Ничего, ничего, не знаю.

Бриллиант блеснул на каменном вазоне, Алитэ подняла персний. Села и, вытерев его вынутым из-за широкого пояса юбки платком, надела снова.

— Ты ведь знаешь, конечно, кто такова эстле Амитаче, — пробормотала Аурелия, надевая парик.

— Да.

— Кто?

— Ее дочь.

— Навуходоносор держит ее как заложницу.

Алитэ прикрыла уста веером.

— Я догадывалась.

— Ты очень на нее похожа, знаешь, лицо, фигура, голос, вчера я говорила с ней, даже интонации, только цвет волос, если бы переморфировала их в такое же светлое золото, как Лакатойа, — словно дочь.

Алитэ опустила глаза.

— Она говорила мне об этом.

— Да?

— Она не согласится, я знаю, что не согласится. Впрочем, и отец бы разъярился. Навуходоносор, скорее всего, захотел бы через меня отомстить им.

— О чем ты говоришь?

— Об этой твоей идее с заменой. Не получится.

— О какой идее? Я лишь сказала, что вы похожи — как мать и дочь, как сестра и сестра.

— Ах. Да. Ну она говорила мне, говорила мне не раз. Порой думаю… — Алитэ внезапно взорвалась нервным смехом, веер неистово затрепетал. — Я не должна быть с тобой настолько откровенной, ты ведь все ему расскажешь!

— А это разве хорошо?

— Шулима была убеждена, что именно отец прислал Зайдара. А тот не стал отрицать. Разругались они из-за другого.

— Разругались?

— Они всегда так…

— Что говорил стратегос?

— Ох, теперь ты меня выспрашиваешь.

— Прошу.

Алитэ вдохнула поглубже; склонив голову, взглянула на лунницу поверх веера.

— «План Госпожи — не мой план».

— Так и сказал?

— «Цели Госпожи — мои цели, но план Госпожи — не мой план».

— И что на это Лакатойа?

— Начали после этого ссориться. Шулима повторяла, что ему нужна страна, из которой он мог бы начать наступление, нужна безопасная база, исходная точка для нападения как на Сколиодои, так и на Чернокнижника. А если Навуходоносор не откроет для стратегоса Эгипет, то что стратегосу останется? И все такое. Что, мол, Золотой и сам ненавидит Вдовца; что не в том дело, чтобы сражаться по очереди с Македонией Чернобородого и Вавилоном, но в том, чтобы их разделить, а может, даже повернуть против Урала; что на Навуходоносора нужно лишь посильнее нажать, запугать — и тот согласится. Целая речь. Я встала под дверью, не вошла, не хотела здороваться с ним на фоне этого скандала.

— И что он ей ответил?

— Что он так или иначе получит такую страну. Шулима только насмехалась: «Хуратию? Македонию? А может, Рим?» А стратегос: «Создам новую». И хлопнул дверью. Просто повезло, что вышел не на меня.

Аурелия открыла рот, оглянулась на живые статуи — и закрыла его снова. Схватила Алитэ за руку, потянула в самый дальний угол третьей террасы, куда не доходил ни огонь факелов и лампионов, ни свечение, разлитое за окнами дворца. Тут перистиль нырял под мелководье, снежно-белые плитки мозаики просвечивали под волнами озера, по течению прохаживались с важным видом кривоклювые ибисы. Эстле Лятек была в сандалиях с котурнами, Аурелия — босиком. Бродила в холодном гидоре.