Георгий Старков - Ночь

«Только время суть истинный правитель Вселенной. Стоит немного вдуматься, и это станет ясно. Что люди считают главнейшей вещью в мире? Богатство… власть… деньги, любовь, здоровье. Но все эти «ценности» легко обращаются в пыль под гнетом времени, будучи сами не в состоянии повлиять на ход даже простейших песочных часов. Я понял это в юности, поэтому решил посвятить жизнь служению времени. Даже сейчас, несмотря на седину в волосах и немощь, я не жалею о своём выборе».

Странно, что я вспомнила слова отца именно здесь и сейчас, сонно глядя на пламя костра. Он говорил много подобных речей зимними вечерами, и я воспринимала слова как непостижимые таинства, смысл которых не стоит даже пытаться понять. Монолог, о котором я вспомнила, отец произнес, когда мне было тринадцать лет. Моя младшая сестрёнка тогда ещё была жива. Я гладила оконные занавески на столике в своей комнате, а отец сидел сзади меня за столом. Не помню, из-за чего мы разговорились, но отец скоро вновь оседлал любимого конька, и я, что называется, отключилась. Видимо, отключение было не настолько глубоким, раз слова всплыли в памяти спустя семь лет в полудреме.

«Ты очень красиво говоришь, — заметила я, водя утюгом по шёлку. — Пап, ты мог бы стать поэтом. Или писателем. Не пробовал никогда?».

«О нет, — рассмеялся отец. — Кто для чего рождён, тем и занимается. Моё дело — время. И часы. А вот ты, дочка…».

Он вопросительно умолк, и я не нашлась с ответом. Я тогда была в среднем звене школы, но ещё не определилась с будущей профессией. Меня это не волновало совершенно — даже потом, когда я перешла в старшее звено, и позже. В итоге я так и осела дома на целых два года после школы.

Огонь трещал, язычки пламени перетекали друг в друга, меняя цвета и формы, делая мысли плавными и скользкими. Я думала об отце, о наших беседах, которые иногда длились далеко за полночь. Особенно часто отец стал разговаривать со мной после смерти Джо. Говорил в основном он, мне выпадала роль вставлять изредка замечания или переводить разговор на другие рельсы, если тема начинала истощаться. Иногда бывало скучно, но мне нравились посиделки с отцом. Мне было жаль, что в последние годы эта привычка начала забываться.

Папа. Я закрыла глаза, представляя его образ — и испугалась, когда не сразу вспомнила черты его лица. Неужели двух недель достаточно, чтобы стереть внешность отца из памяти?.. Ну уж нет. Я восстановила внешность отца во внутреннем взоре с болезненной скрупулёзностью, потом то же самое сделала с матерью. С нею было легче — резко очерченные скулы, бледная кожа, немного вьющиеся чёрные волосы, которые унаследовала я. Родители стояли передо мной, пока я раскачивалась на границе сна и бодрствования, глядя на рдяное свечение костра сквозь закрытые веки. Я почувствовала, как в горле распухает комок. Вот они, рядом; но только до того, как я открою глаза. Где они на самом деле? Остались в том, светлом, мире? Или находятся где-то там, в просторах тьмы, невообразимо далеко? А может… нет, это я страшилась даже предполагать.

Я открыла глаза, возвращаясь в действительность. Пора было перестать клевать носом и устроиться на ночлег по-настоящему. Свою порцию я давно слопала и сейчас терпеливо игнорировала истерику желудка. Запасы таяли с угрожающей скоростью; рюкзак был пуст уже более чем наполовину. Маяк стал ближе. Я была уверена, что при самом плохом раскладе до него осталось не более шестидесяти миль. Человека, оставившего записку в хижине, я не догнала, но была надежда, что долгожданная встреча состоится в ближайшем будущем. Может, завтра. А пока — спать.

Привычным движением я повернула рюкзак мягкой стороной к себе и приготовилась лечь. Дремота успела накрыть меня истомой, так что я действовала наполовину на автомате. Поэтому, когда я увидела маленькое существо, наблюдающее за мной с почтительного расстояния, то отреагировала не сразу. Уже кладя голову на рюкзак, вдруг опомнилась — и резко присела. Зверёк никуда не делся. Он продолжал сидеть на задних лапах, демонстрируя светлую шерсть на брюшке. Глазки-пуговки любопытно поблескивали. Бельчонок. Как и волк, страх у него притупился под позывными голода.

Мы изучали друг друга долго, прежде чем я решилась медленно поднять руку и поманить зверька к себе. На что я рассчитывала, неизвестно: жест испугал бельчонка, он резво отбежал на самый край дороги. Но всё-таки не убежал: оглянулся и уселся, настороженно вздрагивая. Остроконечные ушки стояли торчком.

— Не бойся, — сказала я, отчаянно не желая упускать маленького визитёра. — Иди сюда. Хочешь есть?

Неспешным движением я подняла рюкзак и положила себе на колени, ощущая возросшее напряжение бельчонка. Стараясь, чтобы замок-молния не жужжал, я открыла рюкзак и достала оттуда маленький кусок хлеба. Рот немедленно наполнился слюной. Сглотнув слюну, я оторвала от краешка хлеба солидный кусок и протянула ладонь вперёд. Зверёк не сдвинулся, но явно почуял запах. Я бросила хлеб на землю футах в двенадцати от себя и стала ждать. Понятия не имела, чем питаются белки (вроде бы орешками, но, может, это наивные детские представления?), однако этот представитель славной семьи был на краю голодной смерти. Всего один взгляд, брошенный на него, давал это понять. Что возобладает в зверьке — боязнь перед незнакомым существом или голод? Я ждала.

Целый час, казалось, он оставался бездвижным и только потом начал семенить лапками. В мою сторону. Очень медленно, готовый порхнуть назад при малом подозрении на подвох. В конце концов, он добрался до хлеба и начал утаскивать его лапками на край дороги. Я забеспокоилась, как бы он не ушёл совсем, получив своё, но, отойдя на приличное расстояние, бельчонок прекратил потуги и накинулся на хлебную мякоть, вовсю работая зубками. Пушистый хвост вздрагивал, когда он судорожно глотал лакомство. Мне аж самой захотелось последовать его примеру. Спасаясь от искушения, я положила хлеб в рюкзак и застегнула молнию. Слюны во рту не убавлялось; горло щипало, словно внутри проводили гусиным пером.

Бельчонок ел около десяти минут, пока не оставил от хлеба ни крошки. Я надеялась, что маленький дружок задержится у дороги после моего гостеприимства, может, даже подойдёт к костру погреться, но не тут-то было: он пулей унёсся прочь, словно спасаясь от хищника, даже не оглядываясь. Я была обескуражена такой неблагодарностью. Конечно, обижаться на неразумное существо — только драгоценные нервы зря изводить, но я рассчитывала на какой-то ответный жест.

«Глупости, — сказала я себе, ложась на спину и следя краем глаза за синими сполохами Маяка. — Бельчонок не кошка и не пёс. Он лесной зверь. Даже если он в жизни не видел ни одного человека, он воспримет тебя как угрозу, а твою еду — как попытку подкупа. Он не вернётся».