Георгий Старков - Ночь

«Почему они сделали это? Кто мог…».

Отсутствие стрелок лучше, чем что-то другое, открыло мне глаза на нелицеприятный факт: на площади никого не было и не намечалось. Размеренный зов оказался ещё одной лживой надеждой, как офисное здание. Я могла ждать под ратушей, пока не окоченею под порывами ветра, но никто сюда не пришёл бы.

Просто в городе никого не было, кроме меня.

«С чего ты взяла? — взревела я про себя. — Ведь прошло всего полчаса, как отбили куранты! Люди ещё не успели добраться до площади. Они придут, стоит только немного подождать…».

Вторая моя половина — та самая, которая сказала, что я одна, — понимающе усмехнулась и затаилась до поры, предоставив первой право стучать зубами под ветром. Я не могла зайти в ратушу, потому что на двери висел большой замок: администрация города не желала, чтобы исторический памятник стал пристанищем молодёжи, слоняющейся по улицам, распивая пиво. От нечего делать я стала мерить шагами периметр старого здания, отыскивая места, где ветер дует слабее. Свет фонаря заметно ослабел, но я не хотела его выключать. Так было больше шансов, что меня заметят те, кто придут на площадь.

Найти укрытие от ветра мне не удалось, потому что, как я уже говорила, он кружил вокруг, как вражеский агент. Чтобы не остыть окончательно, я вынуждена была ходить без остановки. В первые минуты ещё старалась занять голову какими-то мыслями (что я скажу тем, кто явится к ратуше; куда делись стрелки часов; кого я видела в кабинке туалета), но скоро холод проник под кожу, убивая думы, и ожидание превратилось в бессмысленную прогулку вокруг ратуши. Глаза сконцентрировались на колеблющемся круге света, уши слышали стук каблуков… Больше ничего я не воспринимала. В голове повисло опустошение, время от времени прерываемое одной горькой мыслью: что я вполне могла бы надеть перед выходом что-нибудь потеплее, чем эта невесомая блузка.

Однажды мне показалось, что я услышала шорох приближающихся шагов. Я встала как вкопанная и обвела фонарём кругом. Шорох немедленно стих; так же быстро растаяла моя уверенность в его наличии. Я выдавила из себя неуверенное: «Эй?» — но ветер заглушил клич, не дав пролететь и пятидесяти ярдов. Я сбросила напряжение через минуту, когда стало ясно, что шаги были иллюзией. И опять вернула взгляд к белому конусу света и к границн асфальта с землёй, которая в нём мелькала.

Надежда ещё тлела во мне последним красным угольком в печи, когда наступила развязка. Гул, грохот и эхо — всё это налетело одновременно. Уши заложило, будто туда напихали ваты. Я вскрикнула и подняла взгляд на небо, уже начиная понимать, что второй раз купилась на один и тот же фокус. С одним-единственным отличием: на этот раз я находилась прямо у источника звука. Неудивительно, что бой часов подействовал на меня сродни пушечному залпу. Игла ужаса жалила всего один миг, потом убралась в своё гнёздышко. Но я уже не была прежней. Игла была отравлена, за короткое мгновение она убила мою надежду — пожалуй, самое ценное, что у меня оставалось.

Снова луч осветил циферблат без стрелок, и снова зрелище было необъяснимо жутким. Часы продолжали бить; я заметила, что белый диск подрагивает с каждым ударом курантов. Один удар, два, три…

Итак, прошёл час, и я была по-прежнему одна на площади. Стрелки тоже не вернулись на место. Я закрыла глаза, прислушиваясь к продолжающемуся ночному музицированию. Что мне делать дальше? Ждать? Бежать? Куда идти, если всё равно никто меня не ждёт?

«Одна, — паника во мне нарастала с осознанием страшного смысла этого слова. — Одна, совсем одна! Этого не может быть! Это сон!».

В книгах и фильмах герои, попав в невероятную историю, первым делом щипали себя за какое-нибудь чувствительное место. Если боль была, то они приходили к выводу, что всё происходящее — реальность, и им лучше начать действовать. А если боли не было, то можно расслабиться — ведь придёт утро, и ты окажешься в своей постели. Другое дело, что я не помнила случая, когда выпадал второй вариант. Но попробовать стоило.

Я с содроганием поднесла правую кисть к щеке и вцепилась ногтями в неё. Ногти были не острыми, но всё-таки вонзились неглубоко под кожу. Боль была тупой и ноющей, она заставила меня поморщиться.

Вот и всё. Последняя ниточка оборвалась.

Я не спала. Это было в самом деле… и я была одна.

«Нет. Нет — нет — нет. Говорят, во сне тоже возможна боль».

Может, это даже правда, но как тогда быть с холодом? Я превращалась в сосульку, ветер замораживал мозг костей, не помогала никакая ходьба — это ли не реальность? Я подставила ладонь под свет и увидела побелевшие кончики пальцев. Кожа сморщилась от холода. Возможно, через десять минут я заработаю отморожение. Если это называть сном, какова действительность?

Куранты окончили свой перезвон и замолчали. Последнее эхо укатилось к дальним кварталам. Я представила, как отзвук пролетает над грязными домами на окраине, выбирается в лес и теряется между стволами деревьев, над которыми тоже висит странная ночь.

«Сколько раз?».

Задав себе вопрос, я с удивлением поняла, что знаю ответ. Мешанина в голове не помешала машинально считать количество ударов. Я могла назвать точное число — двенадцать. Ратуша провозгласила полночь, как и шестьдесят минут назад. Если я подожду здесь ещё час, то снова увижу, как трясётся циферблат, когда колокола выводят двенадцатый час. Замкнутый круг, которому нет конца.

Это стало последней каплей. Я почувствовала, как затряслись все мои члены, будто каждая пора тела раскрылась под дуновением ветра. В жилах потекла не кровь, а жидкий азот, разрывая сосуды. Чувство, охватившее меня, было не страхом и даже не паникой. В тот момент я не была в состоянии подыскать ему определение, но позже оно посещало меня часто, и я нашла единственно верное слово: отчаяние.

Я отвернулась от ратуши и бросилась бежать. Подтягивала ноги к груди, едва касаясь асфальта, и не давала себе даже секундной передышки. При таком темпе силы должны были истощиться очень скоро, но мне было всё равно. Главное — не стоять на месте. Я бежала. Ноги заплетались; несколько раз я махала руками, восстанавливая равновесие. Фонарь стал тяжёлым и тянул руку вниз. Я бы, наверное, бросила его, если бы не необходимость освещать скопление машин, чтобы не врезаться в них с размаху лбом.

«Домой, — маячила лихорадочная мысль. — Домой, обратно в постель, и спать… Спать, пока всё не пройдёт…».

Дыхание у меня стало сиплым и выходило с присвистом. Я выдохлась; голова очистилась от гнета мыслей и чувств. Но я не остановилась, решила бежать до полного нуля, чтобы изгнать отчаяние далеко — туда, откуда оно в ближайшее время не сможет до меня добраться. Тротуар простирался во мгле. Кусты на клумбах казались мотками чёрной проволоки. Наконец, я пробежала два квартала и перешла на шаг. Ни о каком спринте больше не могло быть и речи: я едва ковыляла, согнувшись в три погибели, и жадно хватала ртом воздух. Единственное острое ощущение, которое запомнилось с остатка путешествия — это отваливающиеся от холода кончики ушей. Над ушными раковинами поселился маленький грызун с острыми зубками, с удовольствием обедающий мякотью. Впоследствии я не удивилась, заметив, что отморозила оба уха.