Андрей Валентинов - Механизм Времени

Волмонтович подступил ближе. Пин-эр замерла, готова лететь на зов.

— Бросай!

Андерс Сандэ Эрстед разжал пальцы.

Сколько падать бокалу? Секунду? меньше? Не успеть ничего — ни подумать, ни оглянуться, ни подать знак друзьям. Вот кло-де-вужо, урожай года Бастилии, разлилось по мостовой — багровая струя, блеск ледяных осколков стекла.

Последний дар...

Эрстед все-таки сумел — развернулся боком к близким окнам, в одном из которых дрогнул предатель-ставень. Филон успел много больше. Шляпа-треуголка взлетела хищной птицей, мазнула по воздуху, словно огромная неряшливая кисть по холсту... Упала — прямо в винную лужу.

Желтая ночь. Шумное кафе. Разбитый бокал.

Филон исчез.

— И все? То пан есть блазень!

Князь, ожидавший иного, страшного, усмехнулся с презрением, скривил губы, готовясь пошутить. Эрстед мотнул головой, хотел возразить: "Нет, дружище, Филон — не шут. И не надейся..."

Хлоп!

Выстрел никого не испугал. Смешной хлопок среди веселого кутежа. Должно быть, гуляка от великих щедрот откупорил "Мадам Клико". Пробка — в небо, пена из черного горла. Одна бутылка, другая, третья: хлоп!.. хлоп...

— Назад! Назад...

Эрстед устоял — несмотря на пулю, перебившую кость левой руки. Но голос отказал, дрогнул. Пин-эр вихрем мчалась к двери в начале переулка. Старинный дом — окон много, вход один...

— Бах! Бах!..

Трость Волмонтовича ответила бутылке.

Ружейный дом Франкоттов по праву гордился своим детищем. Так отец-аристократ порой больше любит бойкого сына-бастарда, рожденного по любви, чем законного наследника, чахлого брюзгу, зачатого на холодном ложе. Дульнозарядная капсюльная трость-трехстволка с рукоятью в виде головы жеребца не числилась в каталогах Жозефа Франкотта. Второй такой не было во всем цивилизованном мире. Ее сделали по личному заказу Андерса Эрстеда — датчанин хотел порадовать князя в день его второго рождения.

Конкуренцию "жеребчику" могла составить лишь трость Генри Клефта, где в компании с пистолетом укрывались контейнеры с порохом и пулями, подзорная труба, чернильница, стальные перья и листы бумаги, свернутые трубочкой.

Кольцо-фиксатор, удерживающее спусковой механизм, князь сорвал, как срывают бинт, присохший к ране — единым движением. Отлетел прочь, звеня на камнях, стальной наконечник. Тонкие стенки стволов, укрытых в трости, требовали уменьшенного заряда — иначе они грозили лопнуть и поранить стрелка. Но на малых расстояниях это было терпимо.

Две пули ушли в провал окна-бойницы.

— Пин-эр! Казимир, останови ее...

Князь не слушал. Он знал свои обязанности. Закрыть неосторожного патрона от смертоносных "пробок"; послать во врага последний гостинец...

— Бах!

Темные окуляры сброшены за миг до начала стрельбы. В глазах Волмонтовича жидким янтарем полыхает, отразившись, фонарный gaz de houille. Глаза зверя, свирепого хищника; черной пантеры в зарослях. Рот оскален, с виска течет струйка пота. Дымится в руке увесистая трость — огнедышащий, дикий "жеребец" изогнул шею...

Никто уже не веселился.

Смолкла "шарманка". Люди отбегали подальше от смерти, жались к стенам. Женщина в бархатной маске — минутой раньше она обнимала партнера по танцу — лежала на булыжнике. Кровь на плече, и на лице кровь, и на маске...

Пин-эр бежала со всех ног.

Трехэтажный дом под красной черепицей — не дворец Цяньцингун в Запретном городе. Ни тайных ходов, ни подземных лазов. Все просто и понятно. Вверх по лестнице — и налево, по коридору, до той комнаты, откуда били из духового ружья. Волмонтович — отменный стрелок, на корабле он редко давал промах по чайкам, обнаглевшим сверх всякой меры. Ночью князь особенно меток, ночь — его время...

Но вдруг в проклятой комнате было двое мерзавцев?

Одного — живым!..

Заспанный консьерж тупо моргнул, провожая глазами цветастый халат. Китайцы? В Париже?! Ах, пион-красавец, дальний гость, завоеватель наших оранжерей! — Chinensis odorata, Эдулис Суперба из коллекции Кало... Сон наяву, явь во сне! — в душе садовод, консьерж вновь погрузился в дрему, полную лепестков и аромата.

Было в грезах стража что-то насильственное, чуждое обычному сну. Но Пин-эр слишком торопилась. Лестница! Вверх! Семь-восемь ступеней, затем — поворот...

Не получилось — ни вверх, ни налево. Она замерла на середине лестничного марша. Не пройти — занято. Стоит: огромный, широкий, мощнорукий. Человек-гора. Лица не разглядеть — смутная тень вместо маски.

— Фроляйн!..

Гора тяжко сопела. По-доброму, сочувствуя.

— Не надо, фроляйн. Там опасно. Там стреляют.

Пин-эр поняла — слова были короткими и простыми. Они не обманули. Обманул голос. На миг почудилось, будто простодушная Гора и в самом деле испугалась за странно одетую незнакомку. Наивный здоровяк-парижанин; высокая, крепкого сложения мадемуазель...

...Парижанин?! Отчего же — "фроляйн"?

За три с половиной месяца, проведенных в море, на палубе "Сюзанны", Пин-эр запомнила много новых слов. Но это — не из языка болтливых франков! Ложь открыла свое лицо — круглую, пятнистую луну в тени облаков. Уже все зная наперед, девушка отступила на шаг, будто соглашаясь с непрошенным доброхотом.

Склонила голову, благодаря за участие.

Удар был рассчитан на быка. Хорошо, что она стоит ниже обманщика. В пах, в "нефритовый жезл", кулаком — чтобы наверняка, сразу. Пусть туша, захлебнувшись воплем, лавиной сползет вниз, по ступенькам, к храпящему во сне консьержу. Пусть тому привидится поверженный местный божок Го Ли-аф на ложе из пионов!

Вэй Пин-эр, дочь наставника императорских телохранителей, все рассчитала точно. Она не ошиблась, просто чуть-чуть опоздала — на полвздоха, на взмах ресницами. Гора успела повернуться — тоже еле-еле, самую малость, но этого хватило. Удар пришелся в бедро. Били не человека — быка, но гора устояла.

Колыхнулась, гудя с искренней заботой:

— Не ушибли руку, фроляйн? Мы не успели предупредить... Наши кости очень-очень твердые. В этом нет нашей вины, это все проклятые врачи, не к ночи будь помянуты. Мы не представились, извините. Называйте нас Ури — это, конечно, прозвище, но из-за мерзких докторишек...

Если бы Пин-эр не торопилась, она зарычала бы. Завыла, вскинув голову к мрачному, утонувшему во тьме потолку. Бой утратил смысл. Чудище по прозвищу Ури можно победить. Гору можно срыть, пробить в ней туннель, прорваться... Но драгоценные яшмы-секунды растрачены впустую. Поздно!

Кто убит — убит. Кто ушел — ушел.

Оставалось одно — вернуться на площадь, к друзьям, неся тяжкий груз поражения. Там она нужнее. Но сперва — поклониться горе.

Спасибо за науку.

Возле столиков — откричали. Парижан, как и любых других горожан, легко испугать пальбой. Но — и в этом отличие от "любых других"! — очень ненадолго. Слишком велика привычка. Здесь стреляли с завидной регулярностью. Кровь на мостовой никого не удивляла. Два года тому под пушечный лай свергли короля Карла, шесть месяцев назад Национальная гвардия разрядила ружья в мятежную толпу. Говорят, на днях намечается очередное побоище. Дикари-инсургенты из социалистических "секций" грозятся Париж дотла спалить — в прах, в пепел!..