Александр Бутенко - Если бы Конфуций был блондинкой

Ну, вы знаете, как оно у нас, что мне вам рассказывать.

А вот недавно наткнулся на масло, сделанное в Китае. Это уж вряд ли пропадёт.

По вкусу идентично.

Мне полегчало. Можно жить.

…Интересно, что стало с теми американцами, что угощали нас маслом и апельсинами? Погибли, небось, во время очередной перестрелки.

Камо грядеши: 73, 92

Поезд по России – сто грамм и вперёд.

Она. За дверями вагона последнего. Она. В небеса провожали пропащего.

Должно быть, поезд – самый точный российский символ.

Дорога. Либо в абстрактное «домой», либо в абстрактную «чужбину». Ну, либо, тоже по-русски, этапом.

Стужа, за окном проносятся нескончаемые просторы, неприкаянная земля, вечно обречённая ждать хозяина.

Есть в этом особая, надрывная романтика. Есть что-то очень русское в стремлении взять билет в плацкартный вагон, и ехать – ехать, ехать, ехать… Просто ехать, ниоткуда и в никуда. То ли на полустанок детства, то ли на этаж, где отпевают.

Ехать ради дороги. Ради ощущения своей малости и ничтожности перед звенящей, холодной вечностью, где стирается грань между живыми и мёртвыми, где в воды Леты можно входить дважды, трижды, многажды.

Рассказы попутчиков об умершем зяте, родившейся дочери, уехавшем служить на Камчатку племяннике.

Обрывки чьих-то воспоминаний – стариковских сожалений об ушедшем, страданий о настоящем.

О будущем? Нет, о будущем говорят мало. Оно всегда абстрактное. Там вроде как должно стать лучше, несмотря на то, что день ото дня становится только хуже. Такой уж парадокс.

Дорога ради дороги.

Горький пакетик чая в стакане – не помощь в пути, он и есть путь, самоцель и Уроборос русского бытия. Влажный матрас, гремящие рундуки.

Люди, с серыми и голубыми глазами – едут в дорогу ради того, чтобы пить чай, слушать разговоры, дышать углём, сыроватым холодом плацкарта.

Ощущать это дразнящее прикосновение – вот он, Смысл. Великий смысл всего и вся, вьётся как балтийская салака, шаркает хвостом – хватаешь его, а он выскальзывает. И вновь дразнится. Скручивается то в знак Ом, то в стихи тоскующего поэта, то в истину на дне винной бутылки.

Нигде так близко не дразнится иллюзия Постижения Смысла, как в поезде.

Лежишь на полке, насквозь прозаичная ситуация – а кажется, что абсолютно всё понял.

И неразборчивые голоса из динамиков полустанков – сладкоголосые сирены. И влажный матрас – ласковый плен.

Вечный фронтир – доехать, дойти, добрести. Поддержать тело горячим дошираком, смахнуть оцепенение дум.

Разбежаться от разгульности вагона-ресторана, палёной водки на последние, до великой медитации перестука колес.

Одиночества, расфасованные по полкам вагонов, как яйца в холодильнике. Как брикеты в морозилке.

Этот человек – мясо. Этот – брюква. Этот – банка пива. А этот уже испортился – выбросить пора.

А когда дорога подходит к концу, то даже самую яркую радость от возвращения в родные места вытесняет грусть – а Смысл вновь ускользнул. Вновь махнул хвостом и исчез. Подразнился, поматросил и бросил.

Ушёл соблазнять других.

Дорога завершается. До новой дороги, и нового горького пакета чая в гранёном стакане, в алюминиевом подстаканнике.

Камо грядеши: 60, 41

Дело было так: жил я ещё на Пятницком в Москве, а прямо под домом, в соседнем подъезде, был круглосуточный магазин.

Там продавалась сангрия. Настоящая испанская – вкусная до невероятности. Пьётся как компот, аж мурлыкаешь. А потом – хрясь, и хмель накрывает, приятный такой, южный, окутывающий.

И стоил тетрапак сангрии, как сейчас помню, 96 рублей. Дороже, чем в безакцизной Андорре, рае алкоголика, но вообще – почти даром за такую вкусноту.

А я выпить не дурак был. Но с деньгами сущая чересполосица – то есть они, а то мелочь на проезд собираю.

И вот – часов 11 вечера. Денег нет. Безумно, просто до одури, хочется сангрии.

Сотня, всего одна сотня деревянных рублей может спасти гиганта мысли, отца русской демократии, но этой сотни нет.

И возопиет гигант мысли, отец русской демократии.

Все юбилейные десятки и двушки уже израсходованы. Коллекционные два доллара одной купюрой – их и разменять негде, а ежель бы и было – на то время это меньше шестидесяти рублей.

Как неадекватный алкаш-подорва клянчить у продавщиц, увещевая, что завтра принесу? Не прокатит. Даже несмотря на то, что они меня в лицо знают – я завсегдатай.

Корешам позвонить? Да тоже, редко беспокоящая совесть восстаёт – звонит хмырь посреди ночи, сто рублей на сангрию клянчит – горестная картина. Не того желал я уважаемым мною людям.

Чё делать? Делать чё?!

Начал перерывать всё, в поисках сотни.

Посмотрел коллекцию денег, купюр и монет – ничего подходящего.

Перерыл зимние куртки – а вдруг где купюра осталась? Нет.

Перерываю одежду, потрошу книги, смотрю – может, где заначки есть? Я однажды нашел пятихатку в книге, осталась от жены после развода. Избалован прецедентом.

Перерываю и Бога молю – «Господи, яви чудо, ниспошли сотню! Ты вино в кровь превращаешь, чудны дела твои – тебе сотню мне ниспослать – тьфу, фигня».

Осталась крайнее – я взмолился: «Господи, яви чудо! Если явишь – я в тебя уверую!».

И вдруг… Я не понял, что произошло – я перерывал какую-то одежду, какие-то бумаги, коробки, что-то дёрнул, и прямёхонько после этих слов – не знаю откуда, наверное, правда материализовалась из воздуха – сотня. Новенькая ещё такая, как из станка, ровная – и красиво-красиво взлетела и, кружась, как январский снег, долго, зрелищно, вращаясь вдоль оси и по периметру, прокувыркалась в воздухе и легла на пол.

У меня дыхание перехватило. Тронул – настоящая.

Откуда? Ниоткуда!

Я на измене – держу в руках, боюсь, что она превратится в дым или резаную обёрточную бумагу – одеваюсь наскоро, валенки на босу ногу, иду в магазин.

Заветная полка – там сангрия (ещё не было ограничений на продажу алкоголя).

Беру её под мышку, протягиваю сотню.

Молюсь, чтобы это всё оказалось явью.

Мне дают 4 рубля сдачи, чек, и я оказываюсь за линией касс – с 4-мя рублями и тетрапаком восхитительнейшей сангрии.

Боже! Господи! Как же она была вкусна!

Она текла фруктовыми струями, как нектар, врачуя мою тревожную, израненную душу.

Там, где протекали сладкие ручьи – затягивались и врачевались рубцы.

Тетрапак был выпит, и это было ровно столько, сколько нужно для счастья.